Пылающий берег (Горящий берег) - Смит Уилбур
О-хва ходил вокруг гиганта осторожными кругами, крошечный и хрупкий, нацеливал свое неуклюжее отравленное ядом копье и поджидал, когда олень откроет шею, но самец волочил по земле наполовину парализованное тело и не подпускал к себе охотника. Наконечник стрелы все еще торчал из раны под ухом, красивая маска черно-белых полос была измазана темной свернувшейся кровью.
Сантен снова вспомнила Облако, думая только о том, чтобы страдания несчастного животного побыстрее закончились. Она стряхнула с плеч свой мешок, сняла юбку и, держа ее, как плащ матадора, стала боком подбираться к поверженному самцу с дальнего конца.
— Приготовься, О-хва, приготовься!
Сернобык обернулся на ее голос, и она взмахнула юбкой-пелериной. Олень резко дернулся в ее сторону, со свистом, словно тесаком, рассекая воздух рогами и с ожесточением колотя огромными копытами по земле, но Сантен проворно отскочила прочь.
В этот момент О-хва ринулся вперед и вонзил копье быку в горло, проталкивая костяной наконечник как можно глубже, дергая и крутя им в поисках сонной артерии. Алая кровь брызнула фонтаном в свете солнца, похожем на перо фламинго, и, отпрянув назад, О-хва смотрел, как умирает олень.
— Спасибо тебе, великий бык. Спасибо, что позволил нам жить.
Общими усилиями они перевернули мертвое животное на спину, и когда О-хва был уже готов сделать первый надрез своим кремниевым ножом, Сантен открыла лезвие перочинного ножа и протянула его.
О-хва колебался. Еще ни разу он не прикасался к этому чудесному орудию. Просто боялся, что сделает это, а оно прилипнет к пальцам, и он уже никогда не в состоянии будет отдать его обратно.
— Бери, О-хва, — упрашивала Сантен. Он все еще колебался, не сводя с ножа робко-почтительного взгляда, и она с внезапным озарением поняла истинную причину того, почему О-хва испытывал к ней известную враждебность.
«Ему хочется иметь этот нож, ему страстно хочется иметь его».
Чуть было не рассмеялась, но сумела сдержать себя.
— Бери, О-хва!
Маленький бушмен медленно потянулся за ножом, взял его из руки девушки. Любовно вытер между пальцев, поглаживая сталь и с нежностью касаясь лезвия, а потом большим пальцем проверил остроту.
— Ай! Ай! — воскликнул он, увидев, что сталь легко разрезала кожу, и приподнял палец, на подушечке которого выступило ожерелье из капелек крови.
— Какой оружие! Смотри, Х-ани! — и с гордостью показал ей раненый палец. — Ты только посмотри, какой острый!
— Глупый мой муж, обычно ножом режут дичь, а не охотника!
Счастливый О-хва смешно закудахтал, оценив шутку жены, и наклонился над тушей. Взявшись левой рукой за мошонку оленя, с силой оттянул ее и отсек одним ударом.
— Ай! До чего остро!
Он отложил мошонку в сторону: яички животного, поджаренные на углях, считались деликатесом, а мешочек кожи станет отличной сумочкой для наконечников стрел и прочих мелких драгоценностей.
Начав с раны между задними ногами самца, бушмен сделал неглубокий надрез на шкуре, наклоняя лезвие вперед так, чтобы не проткнуть полость живота. Он вел разрез, поддерживая кожу загнутым указательным пальцем, вверх по животу до передних ног, а затем по горлу, дойдя ножом до подбородка. Потом сделал круглые надрезы вокруг шеи оленя и под коленными сухожилиями на всех четырех ногах и стал резать с внутренней стороны ног, пока не добрался до первого длинного надреза на животе. Вместе с женщинами, которые тянули за белую изнанку кожи, упираясь в голубые, как мрамор, мускулы, покрытые прозрачной пленкой, он цельной простыней содрал шкуру с туши оленя. Она отделилась от туловища с мягким потрескиванием, после чего ее расправили на земле мехом вниз.
А потом О-хва вскрыл полость живота и, действуя с точностью хирурга, выложил тяжелые мокрые внутренности на кожаную простыню.
В это время Х-ани умчалась, чтобы сорвать пучок тонкой выцветшей травы. Ей пришлось обежать целое пространство, ибо чахлые кустики были разбросаны по земле совсем редко. Она поспешила обратно и аккуратно заложила травой верх своей кастрюли, сделанной из тыквы, в то время как О-хва разрезал скользкий бычий рубец, вытащив из него две полные пригоршни содержимого. Вода закапала из непереваренной пищи раньше, чем бушмен начал выжимать ее.
Используя собранную траву в качестве сита, О-хва наполнил тыкву жидкостью и обеими руками поднес к своим губам. Он пил долго, с закрытыми от удовольствия глазами, а опустив сосуд, раскатисто рыгнул, расплылся в широчайшей улыбке и передал тыкву Х-ани. Она пила шумно, а закончив, тоже рыгнула и громко выразила свое одобрение. Вытерла рот рукой и передала тыкву девушке.
Сантен изучила взглядом светлую, зеленовато-коричневую жидкость. «Это просто овощной сок, — успокаивала себя. — Олень даже не пережевал растительность как следует, и она не успела смешаться с желудочным соком…» Сантен подняла тыкву.
Пить жидкость оказалось легче, чем она ожидала: вкус был похож на бульон из целебных трав и зелени с чуть горьковатым привкусом земляного клубня. Вручив пустую тыкву О-хва, который стал выжимать и процеживать остатки содержимого рубца, Сантен вдруг ясно представила себе длинный стол в Морт Омм, сервированный серебром, хрусталем и севрским фарфором. И Анну, суетившуюся из-за цветов, свежести тюрбо, температуры вина и того, какой оттенок розоватого имеют свеженарезанные кусочки филе. И, не удержавшись, громко рассмеялась. Морт Омм и ее разделял теперь долгий-долгий путь.
Двое маленьких бушменов смеялись вместе с Сантен, даже не подозревая о причине ее веселья, но это было неважно. Все трое пили сок, прикладываясь к тыкве снова и снова.
— Посмотри-ка на нашего ребенка, — нежно пихнула мужа Х-ани. — В краю поющих песков я опасалась за нее, а она уже расцветает, как цветы пустыни после дождя. Крепкой породы и не из пугливых — ты видел, как она хорошо помогала на охоте, когда привлекла внимание быка к себе? — Х-ани одобрительно закивала головой, вновь громко рыгнув. — Она вырастит прекрасного сына, вспомнишь потом слова старой Х-ани, прекрасного сына, вот увидишь.
О-хва, у которого от чудесной воды раздулся живот, опять расплылся в улыбке, готовый уже уступить, но взгляд упал на нож, что лежал у его ног, и улыбка тут же слетела с лица.
— Глупая старая женщина, ты болтаешь, как безмозглая крапчатая цесарка, а мясо в это время портится. И схватился за нож. Зависть была чувством, стол чуждым его природе, что О-хва чувствовал себя глубоко несчастным. Он не совсем ясно понимал причину этого, но мысль о том, что нож надо будет возвращать девушке, наполняла его такой едкой злостью, какой О-хва не испытывал никогда в жизни. И потому хмурился и ругался, вычищая внутренности оленя и разрезая потроха на тонкие кусочки, белые и тягучие, как резина, и жевал их прямо сырыми.
Была уже середина утра, когда на сухих ветках одного из мертвых деревьев они гирляндами развесили длинные алые ленты из мяса антилопы. Дневной жар поднимался так быстро, что мясо темнело и высыхало почти мгновенно.
Но было слишком жарко, чтобы приступить к трапезе. Сантен вместе с Х-ани растянули еще влажную шкуру сернобыка на хрупком сооружении из высохших веток деревьев, приютившись под этим подобием тента в надежде хоть как-нибудь укрыться от пылающего шара.
С заходом солнца О-хва, как обычно, вытащил две сухие щепочки, начав кропотливо трудиться над тем, чтобы высечь искру, но Сантен нетерпеливо выхватила у него из рук травяной шарик для растопки. Вплоть до сегодняшнего дня маленький бушмен странным образом пугал ее, приводя в замешательство, и она постоянно испытывала чувство полной беспомощности и непригодности для проявления любой инициативы. Но переход через дюны и в особенности участие в охоте на антилопу придали Сантен смелости. Разложив сухую топку, она взяла в руки кремень и нож, а О-хва с любопытством наблюдал за ней.
Ударом лезвия ножа о камень она высекла целый сноп искр и тут же наклонилась над травой, чтобы раздуть огонь. Изумленно вскрикнув, Саны в растерянности замерли на месте, а потом оба отступили от костра, объятые суеверным страхом. И только когда ровное пламя уютно осветило все вокруг, Сантен смогла убедить их подползти обратно, и они уже не сводили восторженных взглядов со стального лезвия и кремня. С помощью девушки О-хва очень скоро добился успеха в высечении искр, и его непосредственной детской радости не было конца.
