Виктор Смирнов - Милосердие палача
Через полчаса они сидели за столом, и чета немцев им прислуживала. Нина Николаевна распаковала привезенные ими в машине судки.
– Повар у нас что надо, – пояснила она. – Бывший. Из «Астории»… Тут, правда, все перемешалось. То ли фрикасе из страусов, то ли филе из лапландских гусей. Последнее, чем была богата Аскания-Нова.
Слащев сам откупорил несколько бутылок коллекционного вина из подвалов винодельческого хозяйства Шаба, что под Голой Пристанью. Какой-то сумасшедший француз вздумал осваивать приднепровские песчаные кучугуры и весьма в этом преуспел. Его вино перед Великой войной получило несколько медалей на самых престижных выставках Парижа, Лиссабона и Малаги.
Пили из немецких глиняных поллитровых кружек, наполненных до краев. Лишь Анастасу было сделано исключение. У Наташи закружилась голова еще до первых глотков.
«Боже мой! У меня – свадьба. С белым офицером. Героем борьбы с большевиками. И единственным гостем на ней – самый жестокий белый генерал Слащев. Что это – сон?»
«И снится страшный сон Татьяне…»
– Погодите! – вспомнила Нина и выложила на стол объемистый пакет. – Подарки забыли! Наденешь потом! Здесь военная форма с погонами вольноопределяющегося, сапожки и лучшее белье из Мелитополя. Единственное, что недоразграбили за эти годы… Белье наденешь вечером, а форму – завтра.
– Главное не перепутай, форму – завтра, а белье – сегодня, – сказал Слащев. – Ну, горько и до дна!
Она ощутила одновременно вкус великолепного, чуть отдающего полынью вина и соленый вкус слез. А потом – горечь огрубевших, обветренных губ Барсука-Недзвецкого и жесткость его усов.
Странно, но вино все как-то поставило на свои места. И уже не было ничего удивительного, что свадьба, что Слащев, что белый офицер… что фрикасе – из страуса, а белье – из Мелитополя…
– А ведь я вас помню, Наталья Ивановна, – сказал Слащев, и глаза его по-прежнему были пусты и как бы обращены внутрь, не выдавая ни малейшего душевного движения. – В Джанкое с мадемуазель Тауберг… Это ведь вы были у меня тогда? И просили за арестованного… насколько я помню, за какого-то красного? А?
Наташа не знала, что ответить.
– А вы не стесняйтесь, – сказал Слащев. – Красные от белых немногим отличаются, разве что только по краям, а в середине все мы – одного цвета… Вот у «юнкера Нечволодова», – он указал жестом тонкой смуглой кисти в сторону жены, – один дядя у красных – начальник Главного артиллерийского управления, а второй был начальником штаба в Восьмой красной армии, когда ею командовал этот аптекарь господин Якир. Так что ребеночек у нас родится таким красно-беленьким, в тельняшечке… Между прочим, больше половины выпускников нашего замечательного русского Генерального штаба служат сейчас у большевичков. Именно они, знаете ли, били нас, а сейчас бьют поляков. И если бы не такие, как Барсук-Недзвецкий, давно бы у нас не осталось ни черта: ни Крыма, ни флота, ни чести, ни Родины…
Несмотря на протестующий жест жены, он залпом выпил вторую кружку вина. Но глаза его не пьянели, лишь становились все более хрустальными. И только сейчас Наташа поняла, как измучен бесконечными ранениями и войной этот странный человек. Возможно, все рассказы о его наркомании и невменяемости – чьи-то злые сплетни. Ведь и без того война, когда воюешь пять бесконечных лет, – самый страшный наркотик: осознаешь, что измучен ею, но уже не можешь жить по-другому.
– Я знаю, что вы обо мне думаете, – продолжил Слащев, закуривая папиросу из плоской пачки «душистых асмоловских». – Не только красные, но даже свои считают меня палачом. Я, видите ли, за свою бытность командующим повесил или расстрелял девяносто пять человек. Никто не говорит, что я своими пулеметами и картечью перебил несколько десятков тысяч человек, махновцев и большевичков. Но только эти девяносто пять…
Он нервно скомкал дымящуюся папиросу.
– Но все девяносто пять были осуждены и казнены из-за настоящей вины, – сказал он. – Кто портил нам бронепоезд в мастерских, кто резал провода, кто убивал из-за угла офицеров… кто агитировал, поднимал восстание. Это в военное-то время! И вот Слащев – убийца. Слащев – антисемит, потому что из девяноста пяти человек сорок оказались евреями. Как будто я виноват в этой статистике…
– Яша, перестань! – сказала «юнкер Нечволодов». – Не надо!
– Нет, почему же? – хладнокровно продолжал Слащев, допивая еще одну кружку. – Девушка из русской прогрессивной семьи, ее приучали не любить господ офицеров, пусть послушает… Вот вы скажите мне, Наташа… весной восемнадцатого, перед приходом немцев, черноморский комиссар из латышей господин большевик Гавен расстрелял в Севастополе на Графской пристани, приставив к каменной ограде, пятьсот флотских офицеров. За один час. Мичманов, каперангов, лейтенантов. Только за то, что офицеры. Только! Пятьсот! И никто из большевиков его ни в чем не упрекает. Никто из русских не кричит, не плачет и не тыкает в товарища Гавена пальцем. Как тыкают в Слащева. Товарищ аптекарь Якир, подавляя донские села, расстреливал каждого десятого казака, начиная с пятнадцати лет. В каждом селе. Он их настрелял тысячи. Просто за то, что десятые. И Якир – герой. В отличие от Слащева, который подписал решение военно-полевого суда… Товарищ Лацис расстрелял в Ярославле тысяч тридцать населения… за сочувствие к восстанию… За сочувствие! Не за действие!
– Яша! – крикнула Нина Николаевна. Она обняла мужа, прижалась к нему головой, и тут Наташа увидела невероятное, необъяснимое: из холодных, хрустальных глаз Слащева выкатилась слеза. Теплая человеческая слеза. Краешком лба, осторожно, незаметно для окружающих, Нина стерла эту предательскую каплю.
Тут, откашлявшись, встал со своей кружкой Барсук:
– Я предлагаю тост за генерала Якова Александровича Слащева… Вы, Яков Александрович, знаете, кто вы? Вы – Моцарт войны. Вокруг Сальери, а вы – Моцарт. Кто сумел разбить махновцев? От всех они ускользали, а вы оставили от них мокрое место…
– На котором опять, как ландыши, выросли махновцы! – усмехнулся Слащев.
– Пускай… Но вы их остановили. Кто сохранил Крым, отбиваясь от Тринадцатой армии с горсточкой студентов и юнкеров? Кто удержал позиции на Акмонае, когда в Крым ворвался Дыбенко?
Наташа поняла, что Владислав, как истинный друг, льстит генералу и пытается переменить терзающую душу Слащева тему.
– Если я Моцарт, то, стало быть, мне должны подлить яду, – сказал Слащев, в который раз наполняя кружку. – Мне кажется, Слава, что этого яду мне поднесут под Каховкой…
– Что бы то ни было, я буду с вами, – сказал Барсук.
– Ладно! – Слащев махнул рукой. – Мы все-таки на свадьбе. А на свадьбе всегда горько… Очень горько!
