Петр Краснов - Белая свитка (сборник)
— Нет, вы посмотрите. Глаза… В них сила. Это не дядя Ваня.
Академик Бранденбург поспешно и растерянно говорил на ухо Воровичу:
— Что же это, гражданин? Я его знаю… Он эмигрант… Он в двадцать втором году бежал от расстрела. Это московский профессор… Иван Александрович. — Бранденбург, нагнувшись к Воровичу, шепнул ему фамилию. — Я же его, как себя, знаю… Вы должны его арестовать. Эти годы он за границей… в Берлине… настойчиво работал против советской власти… Как он сюда попал?.. Эмигрант…
Между тем тот, в ком академик Бранденбург признал профессора Ивана Александровича, стоял, ожидая, когда смолкнет гул толпы.
— Господа!
Опять прозвучало это забытое слово. Оно заставило подтянуться. Старый Мушкетов взглянул на свои рваные сапоги, из дыр которых торчала газетная бумага, и грустно улыбнулся.
«“Господа”, — подумал он. — Этому слову века… Слову “товарищи” немного больше десяти лет. А как одно вытравило другое».
— Господа! Сейчас вы получите приказание от русской Национальной власти. Приказание — не разъяснение. Тот, кто приказывает, не всегда имеет возможность, да и надобность… но всегда может и хочет разъяснять цель приказания… У нас есть несколько минут до этого приказа. Я вижу недоумение на ваших лицах… Даже страх… Схватили… Привезли в глухой лес… Зачем?.. Почему?.. Что ожидает?.. Господа! Пробил час спасения нашей Родины России. Ей понадобятся все ее верные сыны, где бы они ни были и под каким бы бременем они ни изнывали. Все, кто огнем своей любви скажут: «я Русский»… Всем будет место и дело в ее обновленной жизни. Она всех спаяет новым примирением и новым братством…
Слова били, как молот по раскаленному железу. После заезженных, избитых фраз коммунистических речей, эти слова казались необычайными и странными. Люди прислушивались… Точно на каком-то новом языке звучали эти слова. Странно было сознавать, что эти слова произносятся на чистом русском языке, на таком, какого давно не слыхали в Советском Союзе.
Иван Александрович продолжал:
— Прежде всего Россия нуждается в религиозной и патриотической, национальной и государственной идее… Мы должны увидеть идеальную Россию, нашу Родину, в ее возможном и грядущем совершенстве. Увидеть священною мечтою нашего сердца и огнем нашей живой воли. И увидев ее так, и увидев ее такою, создать те силы, которые осуществят ее, — Россию природных и национальных дарований. Россию великих залогов и заветов… Россию святителей, гениев и поэтов… Россию перед лицом Божим…
Он сделал паузу. Ведерникова одними губами беззвучно повторила его слова, точно запоминая их навсегда.
— Суворов говорил, — продолжал Иван Александрович: «Избери себе образец между героев истории. Стремись за ним. Догони его… Обгони, если можешь — и будешь совершен». Слава Богу, наше великое прошлое дает нам образцы в каждом роде деятельности. Есть кого догонять. Каждому русскому, кто бы он ни был, необходима эта священная идея его Родины как руководящая цель, как земной источник его мировоззрения, как предмет, о котором он молится всегда и прежде всего и за который он способен умереть.
«…Молится… Россия… Родина… священная идея… святители».
Слова достигали до ушей, уши боялись их принимать. Они отвыкли от них. Слова были страшны для советского слуха. За ними и за них — стенка… расстрел.
— Эта священная идея Родины указывает нам цель всей нашей борьбы и всего нашего служения. И не только на ближайшие сроки, а на целые века вперед. Она охватывает все силы России и все ее достижения: от веры до быта… от песни до труда… от духа до природы… от языка до территории… от подвига до учреждений… В этой идее мы видим все русское сбереженным и взлелеянным, обогащенным и расцветшим… И тысячами голосов самобытно хвалящим Творца.
Бархатов невольно оглянулся. Что же это такое? Кто слушает эти слова? Начальник ГПУ?.. Милиция?.. Он, председатель Ленинградского Губернского Комитета Совета рабочих, красноармейских и крестьянских депутатов, Председатель самого Губисполкома. Кругом красные академики, красные профессора, красные торговцы, красная пресса, красный театр. Все коммунисты, атеисты, все верные слуги Третьего Интернационала. Их триста — перед ними один. Безоружный… Что же случилось с нами?.. Где же наша стальная пролетарская воля к победе?.. Ужели мы так устали?
В притихшем сарае, взволнованно слушавшем профессора, грозным призывом звучал его голос. Извне было слышно, как нарастала в лесу буря. Должно быть, налетела с залива мартовская снежная вьюга. Гул леса отвечал словами говорившего. Самая речь соответствовала месту. Отсюда везли камень «Гром» под статую Великого Петра… Здесь раздастся вновь пламенный гром призыва к служению Родине. Отсюда повезут новый камень веры под здание восстановленной России.
Среди всех этих людей, что забыли даже самое имя Бога, служа уже давно Сатане, звучали смелые слова о Боге. И, казалось, Сатана устрашился, спрятался и исчез из сердец этих людей. Никто не осмелился прервать говорившего. Не раздалось привычных митинговых выкриков: «Ложь!», «Буржуазное лакейство!» «Долой религиозный опиум!» «Да здравствуют Марксизм и Ленинизм!»
Люди молчали… Всем своим существом они ощутили и поняли, что это не большевистский митинг, не болтовня, но большое, ответственное дело, к которому сейчас придется приступить. Профессор продолжал, и голос его все крепчал, побеждая гул и вой доходившей снаружи снежной вьюги.
— Это есть идея великодержавной России, воздвигнутой на основах подлинно христианской, волевой и благородной государственности.
Он подчеркнул слово: — «благородной», и все почувствовали: не красной — хамской.
— Это есть идея: Богу служащей и потому священной Родины.
Владыка широко перекрестился. Сидевший рядом с ним услышал, как владыка прошептал:
— Святые, забытые слова.
Профессор продолжал:
— В этой идее, христианской и милосердной и в то же время государственной и грозной, высказаны наша цель, наше будущее, наше величие. Она отвергает раба и хама и утверждает брата и рыцаря. Она учит чтить божественное в человеке и потому требует для него духовного воспитания. Она дает человеку свободу для духа, для любви и для творчества, но не дает ему свободы для лжи, для ненависти и для злодейства. Она учит принимать право, закон и дисциплину доброю волею и требует, чтобы мы заслужили себе свободу духовным самообладанием. Она зовет к братству, но выражает братство не в равенстве, а в справедливости и в справедливом ранге. Она зовет к творческому труду, ограждая собственность, но самую собственность освещает как ответственную обязанность и как призыв к щедрости. Она утверждает брак как таинство и семью как школу любви, верности и повиновения. Она учит строить государство не на выгоде и произволении, а на уважении и доверии; не на честолюбии и заговоре, а на дисциплине и преданности Вождю за совесть. И потому она зовет нас воспитывать в себе монархические устои правосознания…
