Владимир Балязин - Дорогой богов
— Вчера, — сказал Ваня, — я проезжал таможню на Рейне, направляясь к одному моему другу, И должен сказать, до сих пор не понимаю, что со мною случилось дальше, Я благополучно миновал таможню, приехал в Марбах, и, когда уже заснул в одной из гостиниц городка, ко мне в комнату ворвались вооруженные люди вместе с хозяином гостиницы и начальником той таможни, через которую я проехал. Они забрались в мой дорожный сундучок и нашли там золотую табакерку, которая, как сказал начальник таможни, принадлежит ему. Он обвинил меня в краже этой табакерки, и городские стражники отвели меня сюда. Как табакерка попала ко мне в сундук — загадка, на которую я не смогу ответить, даже если меня спросит об этом сам господь бог.
— Странная история, — задумчиво произнес Штерн. — Но мы постараемся в ней разобраться.
Он встал, сделал несколько шагов, и Ваня услышал, как неподалеку от него загремели поленья и затем раздался скрип открываемой печной дверцы.
Штерн ударил кремнем о кресало. Искры брызнули, трут загорелся. Штерн ловко и быстро развел огонь, и скоро в печи затрещали поленья. Веселые блики огня запрыгали по стенам камеры.
Когда в печи вспыхнул первый дрожащий язычок пламени, Ваня взглянул на Штерна. Перед ним сидел очень бледный, худой человек с потухшими глазами. Лицо его заросло длинной и густой бородой неопределенного цвета. На вид Штерну можно было дать лет шестьдесят.
— Я давно уже топлю печь по ночам, — сказал Штерн. — Если не делать этого регулярно, то мухи, которые летом появляются в камере, не смогут перенести зиму и подохнут. А в условиях тюрьмы не видеть даже такого жалкого существа, как муха, невыносимо. Я помню, что однажды, когда в мою камеру впервые попал светлячок, я радовался ему, будто меня навестил лучший друг. Я не убивал ни одного живого существа, заползавшего или залетавшего в мою камеру, и однажды даже паука выбросил за окно, решив и его не лишать жизни.
Штерн вздохнул.
— Первые десять лет, Жан, я провел в совершеннейшем одиночестве. И эта любовь к какому бы то ни было проявлению жизни появилась у меня именно тогда и сохраняется до сих пор.
Когда огонь в печи разгорелся вовсю, Штерн поманил Ваню к себе, подтянул к печи тюфяк и, заговорщически подмигнув юноше, вдруг ловко вынул один из нижних кирпичей печи. Затем он лег на тюфяк и, повернувшись лицом к небольшому темному отверстию, тихо позвал:
— Христиан!
Сразу же вслед за этим Штерн приставил к отдушине ухо, и Ваня явственно услышал, как из отверстия донеслось:
— Слушаю…
Штерн снова повернул голову и сказал по-французски:
— Сегодня, Христиан, я бы хотел поговорить с тобой по-французски.
Из отдушины донеслось:
— Хорошо, Дитрих, как тебе угодно.
И Ваня понял, что Штерн, по-видимому, нередко беседует так со своим соседом.
— Послушай, Христиан, — сказал Штерн, — ко мне привели сегодня одного молодца по имени Жан, и он рассказал мне историю, в которой для меня многое неясно. Он иностранец, по-немецки не знает ни слова. Он расскажет тебе свою историю, а ты сообрази, что ему следует делать и как вести себя, когда его потащат к судье. — Затем обернувшись к Ване, Штерн сказал: — Я сейчас встану, а вы ложитесь на мое место и поговорите с соседом. Он в прошлом журналист. Человек умный и опытный, к тому же он здесь всего несколько месяцев и лучше меня знает, что происходит за стенами Гогенасперга…
Ваня лег на тюфяк и повторил в отдушину то, о чем уже рассказал Штерну.
Несколько мгновений за стеной царила тишина, затем таинственный собеседник спросил:
— В какой гостинице вы остановились?
И когда Христиан получил ответ, что гостиница называлась, кажется, «Золотой Лев», Ваня услышал, как его собеседник удовлетворенно хмыкнул и спросил:
— А таможенник не давал вам письма в гостиницу?
Ваня ответил. И после этого его собеседник хмыкнул еще раз.
Наконец Христиан спросил:
— Вы оставляли свой багаж без присмотра? Отходили куда-нибудь?
И когда Ваня сказал, что минут десять он просидел в таможне и как раз в это время его багаж осматривали таможенники, Христиан с печальной удовлетворенностью произнес:
— Ну теперь мне все ясно, и я смогу кое-что сказать вам: вы молоды, высоки ростом, обладаете немалой силой и у вас нет поблизости никого, кто мог бы за вас вступиться. Я угадал? — спросил Христиан, и Ваня ответил, что, пожалуй, так оно и есть, после чего Христиан попросил подпустить к отдушине Штерна и стал о чем-то долго говорить ему по-немецки.
Время от времени Штерн задавал Христиану короткие вопросы и снова слушал. Наконец Штерн отодвинулся от отдушины и сказал Ване:
— Плохи ваши дела, сударь.
Человека, находившегося в соседней камере, звали Христианом Шубартом, и, несмотря на то что ему было всего тридцать лет, его уже давно знали во всей Германии, а с некоторых пор и далеко за ее пределами.
Шубарт был наборщиком, автором и редактором первой общегерманской газеты «Немецкая хроника». И это-то и принесло ему известность и популярность. Прежде чем пустить в ход печатный станок, он несколько лет проучился на богословском факультете в университете города Эрлангена, служил органистом в церкви, учителем музыки, сочинял проповеди для протестантских священников и в конце концов получил место учителя в маленьком швабском городке Гейслингене. Шесть лет проработал он в школе, «более напоминавшей конюшню, среди сотни сорванцов, грубых, диких и неукрощенных, как молодые бычки».
Однако в 1769 году Шубарту удалось устроиться органистом в церкви города Людвигсбурга, резиденции Вюртембергского герцога Карла Евгения.
В Людвигсбурге Шубарту сопутствовал большой успех: местная знать, вертевшаяся вокруг герцогского дворца, признала в нем музыканта-виртуоза и оценила его живой и острый ум, способность к блестящей импровизации, умение весело и непринужденно вести беседу. Артисты, художники, музыканты и писатели — служители всех муз Людвигсбурга — почитали за честь оказаться в скромном домике Христиана Шубарта. Однако только немногие из них имели смелость постоянно поддерживать отношения с ним, ибо органист людвигсбургской церкви со второй или третьей встречи начинал отпугивать своих новоявленных друзей такими дерзкими тирадами, что те предпочитали потихоньку закрыть дверь его дома и на цыпочках убраться восвояси. Да и сам Шубарт вскоре понял, что своими справедливыми, но дерзкими суждениями он, судя по многим признакам, навлек на себя гнев властителя Вюртемберга. Когда же однажды герцогу донесли, что Шубарт распространяет непристойные эпиграммы и пасквили, в которых задевает — страшно вымолвить! — даже коронованных особ, герцог приказал выслать смутьяна вон, за границы его владений. Целый год скитался после этого по городам Германии опальный поэт. Наконец в вольном имперском городе Аугсбурге он обрел пристанище и начал издавать ставшую вскоре знаменитой «Немецкую хронику».
