Алексис Бувье - Кредиторы гильотины
Старая Франсуаза пришла в ту минуту, когда он запечатывал последнее.
– Вот и я, господин Винсент, – сказала она.
– Едемте, – ответил тот. Они сошли вниз и сели в экипаж. Прежде всего, Винсент приказал ехать на улицу Пуату, где жил Панафье, и, узнав, что он отправился кататься на лодке, передал письмо привратнику с поручением сейчас же отдать его Панафье, когда тот вернется.
– Могу я отдать его мадам Луизе, если он вернется поздно? Таким образом, он точно его получит. – Нет. Передайте письмо лично, если не сегодня вечером, то завтра утром.
Он бросил другое письмо в почтовый ящик, и сев в фиакр, поехал на Елисейские поля.
Винсент и старая служанка приехали в дом на улице Шальгрен еще засветло.
Так как там все было в беспорядке, как это всегда бывает после поспешного отъезда, то Франсуаза постелила себе постель рядом с комнатой Андре, в которой ничего не было тронуто, и кроме того, это была маленькая предосторожность, так как Винсент желал, чтобы комнату Андре на всякий случай сторожили до утра, пока он не сделает там осмотр.
Поместив старую Франсуазу, Винсент сказал, что приедет завтра рано утром, и снова сев в экипаж, поехал домой.
Несколько успокоившись, он лег в постель, пытаясь уснуть, но сон не шел к нему. Он был сильно возбужден событиями прошедшего дня.
Андре Берри умер для света, и этот факт был занесен в книгу.
Злодей под именем Рауля и аббата Пуляра убил мадам Мазель и должен был в этом признаться. Это заявление нужно было сделать за границей при свидетелях и утвердить его законным порядком. Это могло бы восстановить честь Корнеля Лебрена. Согласно последней воле умершего, злодею должны были возвратить свободу.
Все, что можно было выручить от продажи драгоценностей и обстановки, а также деньги, которые он хотел получить от негодяя, Винсент рассчитывал пустить на уплату долга Эжени Герваль и Панафье.
Думая о приближений завтрашнего дня, Винсент наконец уснул.
Очень часто бывает, что в ту минуту, когда нам угрожает большая опасность, мы чувствуем себя спокойно. Несчастный думал, что спас положение, а между тем все летело в пропасть.
Глава 41. Письмо, монастырь, тайна
Через день Винсент получил от брата письмо, в котором говорилось, что Маргарита стала спокойнее, и из которого мы приведем отрывок с описанием места, где вскоре должна произойти одна из главных сцен нашего рассказа.
«Когда я укладывал чемоданы, то подумал, что нужно взять с собой несколько летних вещей.
Я говорил себе, что температура в Париже весенняя и чем ближе я буду продвигаться к югу, тем будет теплее. Я весело уселся в вагон Лионской линии, и когда кондуктор закричал: «Дижон!», я выскочил в расстегнутом пальто. При одном воспоминании об этом я вздрагиваю. Множество ледяных сосулек висело на крышах, все окна замерзли.
Не прошло и двух секунд, как мой нос покраснел, пальцы замерзли, зубы выбивали мелкую дрожь, и я с трудом смог спросить служащего: «Извините, мсье, не сел ли я на поезд, который идет в Петербург?» «Бельфор! – услышал я. – Идите садитесь. Бельфор!»
Я поспешно зашел в вагон. На этом холодном воздухе продолжался весь мой остальной путь. Пять часов мы ехали в открытом экипаже. Наконец я приехал в Шоле-Пассаван, монастырь траппистов.
Аббатство, построенное па берегу маленькой речки в глубине громадного ущелья, стоит окруженное скалами высотой более пятидесяти метров и гораздо больше похоже на действующую ферму, чем на обитель религиозной секты.
Дон Жерар, приор монастыря, любезно взялся проводить нас.
Мы последовательно осмотрели великолепную мельницу, построенную по проекту Гербле, механическую лесопилку, на которой работает не меньше 20 пил, разные мастерские, принадлежащие монастырю.
Дон Жерар сознался, что соседние мельники завидуют монастырю, и действительно, есть чему завидовать: мельницы приносят монастырю около ста тысяч франков. Лесопилка тоже приносит хороший доход, и остальные мастерские точно также дают хорошую прибыль.
Бедные монахи! Монастырские правила не разрешают использовать ничего мирского. Они завели стада баранов, из шерсти которых делают ткань для своих длинных ряс белого или серого цвета.
Орден запрещает употреблять в пищу всевозможные сорта мяса, даже рыбу, и несчастные вынуждены продавать мясо и рыбу, производимые ими.
Они едят один раз в день, и их пища состоит из зелени, сваренной в воде или в масле, смотря по тому – постный или скоромный день.
Так как я скорчил гримасу, услышав это меню, то дон Жерар сказал мне, указывая на свою полноту: «Вы видите, однако, что эта пища не так уж и вредна».
И действительно, глаза у него блестящие, губы красные, цвет лица очень здоровый, и при взгляде на него не придет в голову, что монастырские правила так строги.
Мы вошли в большой зал, выбеленный известью и заставленный по периметру скамейками, в глубине которого стояли три больших кресла для начальства.
Здесь происходит исповедь всех братьев. Каждый день братья должны исповедоваться старшим в совершенных ими в течение прошедшего дня грехах.
Братья спят в длинных дортуарах, и каждая постель закрыта длинной занавесью.
Сон разделен на две части: в полночь трапписты встают и отправляются молиться. Хотя почтенный дон Жерар утверждал, что молитва является их основным занятием, тем не менее, в течение трех часов, которые мы там пробыли, я не видел ни одного монаха, направляющегося в капеллу.
Капелла очень проста. Она без всяких украшений, и в ней стоят два ряда скамеек. Из капеллы мы отправились на кладбище, пройдя мимо конюшен и сараев, большая часть которых сгорела.
Трапписты утверждают, что причиной пожара был поджог, совершенный мельниками, которые завидуют им.
Кладбище тоже очень простое. На нем нет никаких особенных памятников. Над каждой могилой возвышается простой земляной холм с деревянным крестом, на котором на латинском языке написана эпитафия с именем умершего в монашестве, год и количество лет пребывания его в монастыре.
Когда какой-нибудь брат находится при смерти, все трапписты собираются вокруг его постели и тихо читают молитвы. Как только он умирает, тело его относят в капеллу, где в течение двадцати четырех часов два брата постоянно молятся над ним.
Наконец, в монашеском костюме, без гроба, его опускают в могилу глубиной в три метра.
Когда я выехал из монастыря, то первое, что пришло мне в голову, – какое богатое хозяйство!
