Станислав Рем - Двадцатое июля
Теперь узник откровенно усмехнулся:
— Что вам может быть известно? Даже я, далеко не последний человек в рейхе, не посвящен во все детали произошедших событий.
— Тем не менее. Вам известно имя Ойгена Герстенмайера?
— т Священник? Интересно, чем проповедник слова Божьего мог повредить рейху?
— Перестаньте. Он один из вас, и вы об этом прекрасно информированы. А фамилия Вартенбург вам о чем-нибудь говорит? — Мюллер взял со стола фотографию и показал ее бывшему советнику МИДа.
— Нет.
— Близкий друг полковника Штауффенберга. — Шеф гестапо отбросил снимок. — Полагаю, один из его ближайших помощников.
— С полковником я знаком. Отрицать не стану.
Мюллер рассмеялся:
— Кто ж станет отрицать знакомство с покойником? А вот кого из живых вы могли бы назвать?
— Из живых? — Тротт сделал вид, будто напрягает память. — К примеру, Артура Небе. Вашего помощника и, если не ошибаюсь, давнего знакомого.
— Удар мимо цели. — Мюллер взял новую сигару. — Если дружбу с Небе вы хотите вменить мне как соучастие, не получится. Хотя бы потому, что роль Артура в заговоре еще следует доказать. А вот ваше участие практически доказано.
— Кем?
— Не кем, а чем. Вот этим списком. — Мюллер потряс перед лицом Тротта листами Бормана. — Вот оно, доказательство вашей вины. Но меня интересует другое. Ваши контакты с американской разведкой.
— Не понимаю, о чем вы говорите.
— Сейчас поймете. — Мюллер придвинулся ближе. Так близко, что от выхлопов из его легких арестованному стало нечем дышать. — Припоминайте. В октябре 1938 года вы с дипломатической миссией находились в Штатах, в Вашингтоне. Там вы попытались наладить контакт с немецкими эмигрантами. Отрицать нет смысла: у нас имеются фотографии ваших встреч и письма. Ваши письма. Знаю, немецкие янки вам не поверили. Тогда вы, с аналогичным предложением, вышли на немецкую эмихрацию в Лондоне. Но и там потерпели неудачу.
— Даже если и так, то что вы хотите мне инкриминировать? Измену? А если, напротив, я хотел завербовать их, переманить на нашу сторону? Потому и не получился диалог.
— Допускаю. И, что самое смешное, подобная мысль тоже приходила мне в голову.
Допрос был прерван телефонным звонком.
— Мюллер слушает.
— Говорит пост номер два. Объект «Газетчик» вернулся к себе домой.
— Чем занимается?
— Ничем. Лежит.
— К нему кто-нибудь приходил?
— Нет.
— Продолжайте наблюдение.
Мюллер в задумчивости положил трубку. Куда этот чертов Гизевиус подевался? Почему молчит группа наблюдения? Гиммлер в столице. Если дипломат сегодня не покинет Германию, завтра может быть поздно. Конечно, его арестуют, привезут сюда, на Принц-Альбрехтштрассе, но в таком случае Гизевиуса придется ликвидировать, а контакт с американцами устанавливать через другие каналы. Вот хотя бы через Тротта. Но время. Время уходит, будь оно неладно…
— У вас неприятности? — в голосе советника послышалась усмешка.
— С чего вы взяли? — вскинулся Мюллер.
— По вашему лицу пробежала тень озабоченности.
— Теперь моя основная забота — вы.
Мюллер покопался во внутренностях стола, достал папку.
— Вот, полюбуйтесь, — протянул он арестованному новые фотографии. — Эти люди не могут быть вам незнакомы, потому что на каждой фотографии все они, поодиночке или группой, сняты с вами. Вот вы разговариваете с Ричардом Райтом, офицером разведки УСС. А вот — с представителем британской «МИ-5» Энтони Блантом. Или, вот…
— Достаточно. — Тротт провел языком по пересохшим губам. — Не понимаю одного. Если эти фотографии хранятся у вас не первый день, почему вы не воспользовались ими раньше?
— Потому что не видел в том необходимости. В любом действии, повторяю, в любом действии должна быть мотивировка необходимости. Ну, предположим, арестовал бы я вас год или два назад. Вас бы, естественно, судили, затем казнили. Видите, сколько предположений кроется в маленькой частице «бы». А сейчас я добавлю еще одну. Что бы я имел с этого? Железный крест? Но мне не нужны медали. Когда много железа, тонешь быстрее. А мне нужно будущее. Простое, светлое и, главное, гарантированное. Два года назад я был уверен в победе Германии. Сегодня только слепой не видит приближение нашего конца.
— Тогда зачем вы арестовываете тех, кто за счет смерти Гитлера хотел избежать поражения Іермании?
— Возвращаемся к вопросу о той же необходимости: ну, и что бы я с этого имел, кроме тюремной камеры и петли? Неужели вы думаете, что генералы, совершившие переворот, позволили бы мне спокойно работать, если после своей победы они намеревались начать репрессии против Гиммлера и иже с ним? Я достаточно хорошо знаком с историей и знаю: первыми всегда летят головы холопов. Так что моя голова оказалась бы на плахе одной из первых.
Телефонный звонок вновь прервал разговор.
— Да, слушаю.
В трубке раздался голос Холтофа, руководителя страховочной группы слежения за Гизевиусом:
— Объект обнаружен. Он на вокзале. Взял билеты на поезд до Цюриха.
— Отлично. Отряди людей, чтобы проводили его до границы и там сделали передачу.
— Кого отправить, группенфюрер?
— Да кого угодно, в первый раз, что ли?
Мюллер вернул трубку на аппарат. Отлегло. Позже он выяснит, у кого Гизевиус разжился документами. Главное, что он уезжает и к вечеру его уже не будет в стране.
— Итак, на чем мы остановились?
— На том, что плаха ждет вашу голову.
— Нет, сначала вашу. Итак, господин Тротт, как вы относитесь к сотрудничеству со мной?
— С гестапо?
— Нет, лично со мной.
— Вы и гестапо — неразделимое целое. Недаром вас окрестили прозвищем «гестапо-Мюллер». — Советник обвел глазами кабинет: — А вы не боитесь, что нас записывают?
— Я никогда не говорил, что мне нравится это прозвище, но никогда и не говорил, что оно мне не нравится. Профессия всегда накладывает отпечаток на личность и даже довлеет над ним, если, конечно, личность слаба. Я себя таковым не считаю. Я — сыщик. Это моя работа. Искать, находить, наказывать. Такие люди, как я, нужны всегда. И всем. Я могу стать вашей золотой картой в игре с американцами. Поверьте, они мной заинтересуются. У меня имеется достаточно материала, и не только на немцев. А по поводу прослушивания… Это мое учреждение, и здесь все происходит только с моего ведома. В том числе и запись допросов.
Тротт ужасно хотел пить. Но признаться в слабости палачу, си-девшему напротив, было выше его сил.
— Я сейчас слушаю вас и думаю: так кто же из нас истинный предатель? Тот, кто хотел лишить диктатора жизни и поднять Германию с колен, или тот, кого, кроме его собственной жалкой личности, ничего не интересует?
