Александр Дюма - Цезарь
И он помог Луцию Цезарю сочинить его речь; после чего он поручил его своим друзьям и своему сыну.
– А разве я не увижу вас по возвращении? – спросил юноша.
– Может быть, меня здесь не будет, – ответил Катон.
Он проводил его, попрощался и вернулся домой.
Там, как если бы он хотел уладить напоследок все свои дела, он подозвал своего сына, и запретил ему – каким бы то ни было образом вмешиваться в государственные дела.
– Положение вещей, – сказал он, – не позволяет делать ничего, что было бы достойно Катона. А лучше не делать совсем ничего, чем что-нибудь недостойное нашего имени.
К вечеру он отправился в баню.
В бане он вспомнил о своем юном философе Статилии.
– А кстати, мой дорогой Аполлонид, – сказал он, – что-то я не видел больше нашего стоика: это убеждает меня, что он уступил твоим настояниям и сел на корабль. И он правильно поступил, отплыв из Утики; но он неправильно поступил, не попрощавшись со мной.
– Ну что вы! – ответил Аполлонид, – все совсем не так; напротив. Несмотря на нашу беседу, он остался еще более упрямым и непоколебимым, чем когда-либо. Он заявил, что останется здесь, и будет делать все, что сделает Катон.
– Это мы посмотрим сегодня вечером, – сказал философ.
Катон вышел из бани около шести часов пополудни, вернулся к себе домой и поужинал в многолюдном обществе. Он ел сидя, в согласии с обетом, который он дал после Фарсала: ложиться только для сна.
Его сотрапезниками были его друзья и высшие магистраты Утики.
После трапезы принесли различные вина. Катон отнюдь не испытывал отвращения к беседам, которые перемежаются с возлияниями; разговор был степенным и ученым, каким обычно был всякий разговор, в котором участвовал Катон.
Один философский вопрос сменялся другим, и, слово за слово, собеседники дошли до рассмотрения суждений, которые называют парадоксами стоиков: например, утверждение, что единственно порядочный человек свободен, а все дурные люди суть рабы.
Перипатетик Деметрий выступил, как и следовало ожидать, против этой догмы; но тогда Катон, разгорячившись, пылко оспорил все его аргументы; и в резком и суровом тоне, с определенной долей язвительности, которая выдавала его внутреннее возбуждение, он произнес такую горячую и пространную речь, что ни у кого не осталось сомнений, что он постановил свести счеты с жизнью, и что его решимости никто не остановит.
Так что едва Катон закончил свой жаркий монолог, – поскольку в конце концов он говорил почти один, в то время как присутствующие слушали его с большим вниманием, даже с благоговением, – за столом воцарилось подавленное молчание. Катон понял его причину, и тут же позаботился о том, чтобы отвлечь своих друзей и развеять их подозрения. Он перевел разговор на насущные предметы, и выразил беспокойство о тех, кто отправился в море, и не меньшую тревогу о тех, кто двинулся в путь по суше через дикую и безводную пустыню.
Затем, когда все посторонние его сотрапезники разошлись, он совершил со своими друзьями привычную вечернюю прогулку; после чего он отдал начальникам караулов необходимые распоряжения, и наконец, вернувшись домой и отправляясь к себе в спальню, он обнял своего сына и каждого из друзей необычно крепко и с большей теплотой, чем всегда; это вновь разбудило все их страхи по поводу того, что могло произойти этой ночью.
Улегшись в постель, он взял диалог Платона о душе, – Федон, – и, прочитав его почти до конца, бросил взгляд поверх своего изголовья.
Он искал глазами свой меч, который обычно висел там. Меча не было. Он позвал одного из своих рабов и спросил, кто взял его меч. Раб ничего не ответил, и Катон снова принялся за чтение. Через некоторое время он поднял глаза и оглянулся вокруг; раба здесь уже не было. Он позвал снова, без раздражения или нетерпения.
– Я спросил, где мой меч, – сказал он.
– Да, хозяин, – ответил раб; – но я не знаю, где он.
– Пусть его найдут и принесут мне, – сказал Катон.
Раб удалился.
Прошло еще довольно долгое время, а меча все не несли.
Тогда в третий раз, уже более нетерпеливо, он позвал всех своих рабов одного за другим, и раздраженно потребовал у них:
– Я хочу знать, где мой меч, и приказываю, чтобы мне его принесли.
И поскольку его желанию не подчинились достаточно быстро, он так сильно ударил стоявшего ближе всех к нему кулаком, что несчастный раб выбежал из спальни с лицом, залитым кровью.
Катон же кричал при этом:
– Горе моим рабам и моему сыну, которые хотят безоружным предать меня в руки моего врага!
На эти крики его сын вбежал в спальню вместе с философами, и бросился ему на шею, крича:
– Отец, во имя богов! во имя Рима, не убивай себя!
Но Катон оттолкнул его и, вытягиваясь на своем ложе:
– Когда и в каком месте, – сказал он с величайшей суровостью, – я, сам того не ведая, явил признаки безумия? Почему, если я принял неверное решение, никто не пытается разубедить меня? Почему, если мое решение верно, мне мешают последовать ему, и отнимают мое оружие? Отчего же ты не привяжешь своего отца, о благородный сын! отчего ты не прикажешь скрутить руки ему за спиной, чтобы Цезарь, придя сюда, обнаружил его неспособным защитить себя? Да, впрочем, нужен ли мне меч, чтобы лишить себя жизни? Нет; мне достаточно будет задержать дыхание, чтобы умереть, или разбить себе голову о каменную стену.
При этих словах своего отца юноша не смог больше сдержать слез, и боясь, как бы его отец не вменил ему это в преступление, он бросился вон из спальни, громко всхлипывая. Остальные вышли вслед за ним. Рядом с Катоном остались только Деметрий и Аполлонид.
Тогда Катон посмотрел на них чуть смягчившимся взглядом:
– А вы, – сказал он, – вы тоже намереваетесь силой удерживать в живых человека моих лет? и вы так и останетесь сидеть рядом со мной, чтобы молча сторожить меня? или, может быть, вы принесли мне какие-нибудь веские доводы и доказательства того, что если у Катона нет иного способа спасти свою жизнь, для него будет почетом и благом получить ее из рук Цезаря? Ну что ж, говорите; убедите меня в правоте этих слов. Я слушаю вас; заставьте меня изменить решение, я не прошу большего. Отвратите меня от убеждений, с которыми я жил до сих пор, чтобы, сподобившись высшей мудрости, я признал правоту Цезаря, и принял его сторону. Я еще не решил, как мне быть; вовсе нет. Но мне кажется, что, определившись в моем решении, я должен быть властен осуществить его. В некотором роде я намерен вынести его вместе с вами, сообразуясь с вашим мнением; говорите же, я слушаю; говорите, ничего не боясь; и скажите моему сыну, чтобы он никогда не пытался насилием добиться того, чего он не может добиться убеждением.
Деметрий и Аполлонид поняли, что все, что они могут сказать, совершенно не убедит Катона. И они покинули его спальню в слезах, и послали ему его меч с маленьким мальчиком, несомненно, питая двойную надежду: во-первых, что, быть может, вид цветущей юности обезоружит его, и, во-вторых, что он не попросит ребенка сделать то, о чем он мог бы попросить зрелого мужчину, то есть убить его.
Мальчик принес ему меч, не зная, что он принес саму смерть, и отдал ему в руки столь желанное оружие.
Катон взял его, вынул из ножен, попробовал указательным пальцем острие, большим пальцем – лезвие, и, найдя кончик клинка достаточно острым, а лезвие – хорошо отточенным, он сказал:
– Теперь я сам себе хозяин.
Затем, отослав ребенка, он положил меч рядом с собой и вновь принялся за чтение.
Говорят, он дважды перечитал всего Федона от начала до конца; потом он заснул таким крепким сном, что те, кто бодрствовали за его дверью, слышали, как он храпел.
Около полуночи он проснулся и позвал двух своих вольноотпущенников: Клеанта, своего врача, и Бута, своего доверенного человека в государственных делах. Он отправил его в гавань, чтобы тот убедился, что все отплыли, и принес ему новости и об отплытии кораблей, и о состоянии погоды.
Как только Бут удалился, он показал врачу свою руку, распухшую от удара кулаком, который он нанес рабу, и велел наложить на нее повязку. Клеант выполнил его приказ, а потом, закончив перевязку, побежал по всему дому, успокаивая всех, рассказывая, что произошло, и говоря:
– Если бы Катон, как вы все полагаете, собирался умереть, он не стал бы требовать, чтобы я перевязал ему руку.
Между тем вернулся Бут. Его задержали в прихожей, чтобы сообщить ему новость, которая наполнила весь дом ликованьем. И он тоже, как и все остальные, решил, что все их опасения напрасны. Тогда он вошел к Катону.
– А! – сказал тот, – я с нетерпением ждал тебя.
– Я пришел, – ответил Бут.
– Ты был в гавани? ты все разузнал?
– Да.
– Так что же?
– Все отплыли, кроме Красса, которого задержали какие-то дела; но через минуту он уже взойдет на корабль.
– А погода?
– Дует сильный ветер, и на море ужасный шторм; настоящая буря.
