Владимир Зазубрин - Алтайская баллада (сборник)
Голос у Латчина громкий, четкий.
– Шесть актов на сумму около семисот пудов хлеба и трехсот пудов мяса. Суть дела в том, что мы составляли дутые акты на хлеб и мясо, якобы принятые на хранение от «Хлебопродукта», а потом через некоторое время выдавали Брудовскому и Травнину, якобы принятые от них. Брудовский с Травниным продавали… Вырученные деньги мы делили поровну. Аверьянов аккуратно получал свою часть. Кроме того, мы составили еще акт на якобы уничтоженный керосин. Аверьянов тоже знал об этом.
– Садитесь.
Латчин сел. Аверьянов посмотрел на него с брезгливостью, но без волнения и злобы. Подсудимые Гласс, Брудовский, Травнин, Гаврюхин подтвердили слова Латчина, сказав только, что непосредственно с Аверьяновым дела не имели, знали только Латчина, но полагали, что Аверьянов в курсе дела.
Защитник Аверьянова опустил бледное бритое лицо, надел пенсне, что-то записал.
– Скажите, Аверьянов, с каким мясом вы ели пироги в день своего рождения?
– Не помню. Кажется, со скотским и немного свинины.
В публике быстрой змейкой прошипел смешок. Кашин побагровел, сдвинул брови, на секунду потерял самообладание.
– Я вас спрашиваю, знали ли вы, что это мясо было украдено с боен? Отвечайте, а не валяйте дурака, не наивничайте, все равно не поверим.
Председатель спокойно остановил:
– Государственный обвинитель, призываю вас к порядку. Вы не можете делать замечаний подсудимым. Это дело суда.
Кашин нервно откинул со лба волосы. Аверьянов не понял, почему рассердился Кашин. Не торопясь, ответил:
– Совершенно верно. Накануне это мясо было отобрано Латчиным у мясника, укравшего его. Латчин принес это мясо домой и сказал, что годится на пирог, обещал заприходовать его и засчитать мне в паек.
– Засчитал?
– Не помню.
– Ага… Латчин?
– Ничего подобного. Я взял мясо, а Аверьянов знал, что оно краденое, и о засчете в паек мы с ним не говорили.
– Аверьянов, за что вы взяли тысячу рублей у Брудовского?
– Я не брал… Я просил только Латчина заплатить в «Хлебопродукт» мой личный долг тысячу рублей, и эту тысячу я потом отдал Латчину.
– Латчин!
– Это было так. «Хлебопродукт» получал у нас две тысячи кондиционной пшеницы. Чтобы дать заработать на этом деле Брудовскому и заработать самому, Аверьянов велел отпустить Брудовскому добавочно двести пудов за мнимую кондиционность. Значит, Брудовский получил кондиционную пшеницу, а надбавку на некондиционность взял себе. За это Аверьянов потребовал с Брудовского погашение его долга по «Хлебопродукту», что и было сделано Брудовским.
Брудовский подтвердил показания Латчина, опять только заявил, что непосредственно к нему Аверьянов не обращался. Защитник Аверьянова снова что-то записал у себя на бумажке.
Кашин шаркнул сапогами, сделал в сторону суда движение всем телом.
– Я пока больше вопросов не имею.
Дергая жидкую рыжую бородку, стал допрашивать лысый, щуплый, маленький общественный обвинитель беллетрист Зуев.
– Скажите, Аверьянов, не покоробило ли вас, как коммуниста, когда Гаврюхин предложил вам муку сверх пайка? Не почувствовали ли вы, что он просто-напросто крадет и хочет угостить вас краденым?
– Очень даже покоробило…
– Какие же меры вы приняли против Гаврюхина?
– Я его обматерил, пригрозил тюрьмой.
– Вы пили казенный спирт?
– Да, один раз напился пьяный у Латчина.
– Говорил ли вам Латчин, что у вас из служащих кое-кто ворует. Ну, например, Прицепа?
– Говорил, но я считал это пустяками, думал, они берут для себя куски. Не было работников, а время горячее…
– Но все-таки вы хоть делали замечания Прицепе и другим?
– А как же, материл без пощады.
В публике опять змейкой прошуршал смешок. Зуев улыбнулся, привстал.
– Вопросов больше не имею.
Поднялась седая голова Масленникова. Масленников сердито смотрел на Аверьянова через очки.
– Скажите, подсудимый, вы были в любовных сношениях с Ползухиной?
Ползухина покраснела.
Аверьянов обернулся к Масленникову. Он знал его по партии как хорошего товарища, старого партийца и добродушного человека. Ответил Масленникову не судье – товарищу.
– Нет, товарищ Масленников, не состоял.
Стал давать показания Латчин. Масленников писал на своем листе:
«…Сволочь, сволочь, врет, врет Аверьяшка. Жил с курвой Ползухиной, врет…»
Гусев левой рукой закручивал в жгут левый ус, правой рисовал на бумаге птичек. Председатель сидел неподвижно. Латчин говорил громко:
– Я, товарищи судьи, считаю излишним давать здесь свои показания. Я все показал у следователя. Я подтверждаю все свои прежние показания. Здесь только могу добавить, что я несчастный, запуганный революцией человек. Один раз меня уже приговаривали к расстрелу. Аверьянов заставлял меня делать всякие мошенничества, грозя, что меня, как бывшего царского и колчаковского интенданта, никто не будет держать на службе. Говорил, что если я не буду делать так, как приказывает он, то я буду выброшен со службы с волчьим билетом.
Латчин закрыл глаза носовым платком, опустил голову.
Аверьянов со спокойным любопытством заглядывал снизу вверх в лицо Латчину, удивлялся его наглости и с уверенностью думал, что Латчину никто не верит, что для всех его ложь ясна, что все уверены в его, Аверьянова, невинности. Ну, разве могли думать о нем плохо Масленников, Гусев, Кашин, Зуев, с которыми он встречался почти каждый день, с которыми он работал в одной партийной организации, которые должны его знать безусловно только как честного человека? Председатель суда Солдатов мог, конечно, думать о нем что угодно – он чужой человек, присланный из губернии. Но Гусев-то, Масленников, Кашин, Зуев, они-то должны разъяснить председателю, кто он, Аверьянов, и кто Латчин. Наконец, разве не на виду у всех прошла его продовольственная работа? Аверьянов вспомнил 20-й, 21-й и 22-й годы, вспомнил, как он с величайшим трудом овладевал и овладел сложным механизмом работы Продкома, Заготконторы и «Хлебопродукта». Глубоко в груди что-то глухо стукнуло, что-то теплое, греющее полилось по всему телу. Захотелось зажмурить глаза и застыть в немой, сладкой полудреме, как после трудной работы в сыром, холодном, темном подвале или яме, сесть на солнцепек и дремать… дремать, отдыхать. Работа выполнена. Хорошо греет солнце, хорошо пахнет свежим сеном, дегтем, махоркой, мужицким потом. Ведь июль. Самый сенокос. Увидать бы нового заведующего Заготконторой, спросить бы, закончил ли он постройку крытого сеносклада?
И, точно льдинка в теплой весенней воде, мелькнула мысль – зачем Зуев и Кашин взялись его обвинять, если он не виноват?
Но сейчас же успокоился – откажутся. А если и будут, то так, для исполнения должности, отбытия номера. Конечно, оправдают.
