Иван Шухов - Ненависть
Но сегодняшний случай открыл Роману глаза на нечто новое, чего он не заметил прежде. Впервые задумавшись о своей роли в коллективе, он понял всю глубину личной ответственности, к которой обязывало его положение вожака и организатора людей, смело пошедших за ним к новой жизни. Он отвечал не только за исход смертельно-жестокой борьбы с умным, сильным врагом, но и за судьбу любого из доверившихся ему людей молодой артели.
Все эти дни, упрямо шагая по зыбким, взрыхленным пашням за сеялкой, обливаясь соленым потом, изнемогая от боли в стертых до крови ногах, Роман держал в таком же трудовом напряжении и весь коллектив.
«Нет, личный пример — великая сила в общем и целом…— думал Роман.— И пока ты вместе с народом, все будет хорошо. Зорко смотрят они за мной. Правильно делают. И нельзя мне сдавать, отступаться. Нельзя!»
После долгих раздумий и колебаний Роман пришел к выводу, что надо отложить поездку в райцентр, собрать комсомольцев, поделиться с ними заботами, обстоятельно и строго продумать единый руководящий план действий, план, который выдвинула перед ними жизнь и без которого Роман уже не мыслил дальнейшего укрепления и роста артели.
Синие, акварельно-нежные сумерки.Роман вернулся к полевому стану следом за сеялкой, у которой в его отсутствие кто-то успел выкрутить из гнезда один посевной рукав. Вслед за Романом из степи потянулись люди, пропитанные запахами земли и ветра.
Под бричкой, накрывшись зипуном, глухо стонал сквозь стиснутые зубы измотанный приступом лихорадки Мирон Викулыч.
Народ, возвращавшийся к стану с полей, был угрюм и несловоохотлив. Угрюм и несловоохотлив был и Роман. Вооружившись молотком и зубилом, он с ходу взялся за ремонт сеялки. Долго возился он, закрепляя вырванный из гнезда посевной рукав, и, ударив с глухим остервенением молотком по зубилу, промахнулся, сбив себе ноготь. Стиснув от боли зубы, он все-таки закрепил рукав и отрегулировал подъемный рычаг. Пока он возился с ремонтом поврежденной кем-то сеялки, люди, наспех поужи паи чем бог послал, повалившись вповалку вокруг костра, тотчас же заснули тем мгновенным, мертвецким сном, каким могут спать под открытым небом только здоровые, предельно усталые люди.
Не спал только один кривоглазый, козлинобородый мужичонка, по бабьему прозвищу — Луня. Грызя кусок черствого калача, он запивал еду теплой болотной
водой.Не без удивления присмотревшись к помрачневшему Луне, Роман сказал:
Хлеб да соль, старина! Ты что же это — постуешь,что ли? Почему ужинаешь всухомятку, один?
Лупя ответил не сразу. Исподлобья оглядел свой черствый кусок и только потом пробормотал глухо:
— А что ж будешь делать, как не постовать, ежели колхоз епитимью на нашего брата наложил…
- Не пойму, что ты говоришь,— сказал с раздражением Роман.— Какая епитимья? Ведь у нас как будто продукты для артельного питания были…
Были, да сплыли,— прозвучал из темноты ехидный старческий голос.
— Напитали сегодня — ног не потащишь,— добавил другой, более молодой голос.
— Это правильно,— подтвердил Луня.— Нынче суп с топором, завтра щи со щепкой…
— Черт знает что вы городите! Ведь у нас и картошка и рыба налицо… Ничего я не понимаю,— еще более раздраженно проговорил Роман.
— Сам кушай картошку без соли, если лихо не станет!
— Ну, сам он не станет. Знаешь, начальству карась — не харч, картошка — не блюдо.
— Факт. Начальство на блинах перебьется. Обыкновенное дело.
Школьная сторожиха Кланька, исполняющая обязанности артельной поварихи, безмятежно спала под телегой, скрестив на полной груди здоровенные руки. Разбуженная Романом, она долго протирала заплывшие глаза, а затем сбивчиво рассказала ему, как ни с того ни с сего вдруг расстроилось, рухнуло с таким трудом налаженное на полевом стане общественное питание артели. Роман понял только одно — вчера вечером на стане произошло целое побоище. За ужином не хватило соли. Посылать за солью на хутор было уже поздно. И вот Кланька решила в отсутствие Луни самовольно взять две пригоршни соли из его незакрытого сундука. Однако случилось так, что невесть откуда взявшийся Луня застиг артельную повариху у раскрытого сундучка.
— И назови он тут меня, варнак, воровкой! — рокотал негодующий Кланькин бас.— Ну, слово за слово, зуб за зуб, загорелся сыр-бор. Знаешь, какой народ мужики. Ни с того ни с сего озверели. Орут. Дескать, прав тебе не дано чужой солью распоряжаться. Я туды, я сюды. Я им резоню в ответ: ешьте, черт бы вас не видал, малосольную похлебку! Пошла было я от греха подальше прочь. Ан, гляжу, они на меня, на такую нервную, с кулаками!..
— Кто с кулаками?
— Первый он — Луня,— презрительно сплюнув в сторону Луни, гневно проговорила, передернув могучими плечами, Кланька.— Ну да ведь я не из робких. Налетел он на меня, а я его — в замок да об пол! Он у меня и глаза в поднебесье увел. Пусть теперь сами управляются. Вот мой хомут и дуга, а я им, варнакам, больше не слуга!
Хорошо зная характер столь же сварливой, сколь и отходчивой поварихи, Роман понимал, что сейчас бесполезно разубеждать или уговаривать ее. «Утро вечера мудренее»,— решил он, отходя от раскипятившейся Кланьки.
Был поздний час задумчиво-тихого весеннего вечера. Богатырский сон царил над полевым станом бригады.
Слабо мерцали в сиреневых сумерках угасающие костры. Роман долго еще бродил по объятому сном полевому стану. Вот он подобрал и положил на место брошенный каким-то беспечным пахарем разводной ключ. Потом связал разорванный повод, ловко срастил обрывки веревочных постромок. Затем, оглядев хозяйским взглядом весь посевной инвентарь и сбрую, он неслышно подошел к глухо стонавшему под бричкой Мирону Викулычу и долго стоял над ним.
Далеко на хуторе кричали петухи. Над степью плыл горьковатый запах далеких аульных кизячных костров. И вспомнил Роман в эту минуту глубокой ночной тишины о Линке. Милый сердцу его девичий образ на мгновение возник в воображении.
Долго не спал в эту короткую весеннюю ночь Роман. События, случившиеся за время его отсутствия на пашне,
убеждали его в необходимости создания крепкого руководящего ядра артели. Роман знал теперь, что тут должен быть всегда начеку строгий и бдительный организатор-вожак, вожак, которому бы доверились, на которого бы смело положились эти разные по характеру люди. ” Нельзя мне ни минуты дремать»,— думал он. Роман глубоко почувствовал, что от его личной сноровки, хозяйской сообразительности и умного руководства во многом будет зависеть преодоление внутренних неполадок и трудностей, которые возникли в молодом коллективе
