Алекс Ратерфорд - Вторжение в рай
— Выбор у человека есть всегда. На кого ты работал?
Неожиданно Мирзу-хана стошнило: желтая струйка рвоты вытекала из уголка его рта, пятная пурпурный шелк туники. Он вытер ее, поднял голову и жалобно посмотрел на Бабура.
— Вспомни, мы с тобой одной крови…
— Я помню и стыжусь этого. Последний раз спрашиваю: кто тебе платил?
Мирза-хан выглядел так, словно его вот-вот вырвет снова, но тяжело сглотнул и что-то пробормотал.
— Громче!
— Шейбани-хан.
Бабур ошеломленно вытаращился, потом спрыгнул с помоста, подскочив к Мирзе-хану встряхнул его за плечи и прокричал ему в лицо:
— Ты предал меня Шейбани-хану, дикому узбеку, кровному врагу всего нашего рода?!
— Он обещал вернуть захваченные им мои земли. Обещал, что я снова стану правителем, а не одним из прихлебателей при твоем дворе. Я предупредил его о том, что ты собрался заключить союз с Хорасаном. Он не хотел этого допустить. Собирался напасть сначала на Хорасан, потом — на тебя. Повелитель, но теперь я могу хорошо послужить тебе… Шейбани-хан верит мне. Я буду снабжать его любыми сведениями, какими ты сочтешь нужными… Может быть, это позволит заманить его в ловушку.
Бабуру эти льстивые речи были так же противны, как запах рвоты: он отпустил Мирзу-хана и отступил.
— Отведите этого предателя на стену и швырните оттуда головой вниз. Если падение не убьет его, швыряйте снова. А потом бросьте его в навозную кучу на рынке: пусть бродячие псы вдоволь нажрутся падали.
— Повелитель… помилуй!
Мягкие, из красного сафьяна, сапоги Мирзы-хана оросила теплая, желтая моча, растекшаяся маленькой лужицей на каменном полу. Потом его снова стошнило, и Бабур понял, что этот человек совершенно ошалел от ужаса.
— Уберите его! — крикнул Бабур стражникам. — И проследите, чтобы мой приказ был выполнен немедленно.
Спустя час Бабур направился к месту казни гяуров. Дикари обошлись с его людьми так жестоко, что он приказал предать их мучительной казни, на какую обрекают худших предателей: их предстояло пронзить колами под городскими стенами, чтобы их вопли не достигали цитадели. Бабур не хотел, чтобы истошные вопли казненных тревожили слух Махам, Кутлуг-Нигор или его бабушки, хотя, по его разумению, Исан-Давлат выдержала бы зрелище жестокой расправы и глазом не моргнув. Так же, как и он сам.
Его презрение к Мирзе-хану, его гнев против гяуров, их бессмысленной, звериной жестокости не допускали и мысли о пощаде. На его глазах с обреченных грубо сорвали одежду и поволокли к кольям. Палачи, в черных кожаных передниках поверх туник, красных, как кровь, которая вскоре их намочит, принимали пленников из рук стражников и брались за свою работу. Одним приговоренным заостренные колья вонзали в зад, других нанизывали на них сквозь бока, как на шампуры. Толпа встречала все это одобрительным ревом, и Бабур своих подданных не осуждал: он сам не ощущал ничего, кроме жестокого удовлетворения, видя, как острые колья пронзают податливую плоть и как хлещет из ран горячая кровь. Он был бы рад подвергнуть такой же казни и презренного Мирзу-хана, но кровь Тимура уберегла его от подобной участи.
Вечером Бабур долго не мог вернуть себе хорошее настроение. Даже лицезрение Хумаюна и его братишки Камрана с мягкими темными волосенками на головке, рожденного Гульрух всего два месяца назад, но уже крепко схватившего отца за большой палец, не смогло отвлечь его от угрюмых раздумий. Не удалось это и жаркому, податливому телу Махам. Готов он к этому или нет, но надвигалась буря, и от решений, которые он примет, зависело, чем все обернется: блестящей победой и бессмертной славой либо поражением и неминуемой смертью, не только для него, но и для всех его близких…
Спустя месяц Бабур получил возможность убедиться в бренности земного существования, чего никак не предвидел. Тело Исан-Давлат на погребальных носилках казалось маленьким, словно детское. От простого хлопкового савана исходил запах камфары, в которой женщины омыли ее тело. Глядя вниз на тело бабушки, Бабур не мог скрыть слез.
Он почему-то всегда воспринимал ее силу и решимость как нечто само собой разумеющееся, что всегда было и будет, и сама мысль о том, что она нежданно-негаданно скончалась во сне, даже без последнего слова, которое непременно было бы приказом либо советом, казалась нелепой. Но теперь, воспроизводя перед мысленным взором последние месяцы, он видел, что некие признаки имели место — какая-то нерешительность и суетливость, никогда не наблюдавшиеся прежде. Временами ее начинала подводить память: все, что касалось детства Бабура, она помнила во всех подробностях, но, когда речь заходила о вчерашних событиях, на чело ее порой набегала туча.
Жизнь без нее казалась немыслимой. В самые отчаянные дни именно на бабушке держалась вся семья: ее рассудительность, здравый смысл и, главное, отвага были для всех опорой. А теперь, совсем скоро, ему предстояло встретить без нее, может быть, тяжелейшее испытание в жизни.
Бабуру вспомнилось, как ему, юному, Исан-Давлат говаривала:
— Никогда не бойся своих амбиций, смело смотри им в лицо и добивайся своего. Помни: нет ничего невозможного…
По сигналу Бабура трое ее старых слуг, одетые, как и он, во все темное, склонились и приподняли за края похоронные носилки. Подняв их на плечи, они медленно двинулись по темной каменной лестнице, что вела из ее покоев, а вдогонку им неслись причитания и плач Кутлуг-Нигор и остальных женщин. Ее вынесли на залитый солнцем двор и уложили на запряженную лошадьми повозку, обтянутую ярко-красной тканью. То был ее любимый цвет, цвет ее предка — великого Чингисхана.
Сопровождаемый муллами, придворными и военачальниками, Бабур следовал за повозкой, провожая Исан-Давлат в последний путь. С согласия матери он решил похоронить ее на склоне холма, в саду, среди фруктовых деревьев, цветов и журчащих ручьев. Когда ее опустили в мягкую, плодородную землю и отзвучали последние молитвы за упокой ее души, он повернулся к участникам траурной церемонии.
— Она была истинной дочерью Чингиса. Отвага никогда не покидала ее, а уныние она считала грехом. Я никогда не забуду ее, а после того, как повергну врагов в прах, непременно вернусь сюда, дабы поведать ей о содеянном, и испросить ее благословения.
«По крайней мере, она ушла в мир иной, так и не услышав о страшном бедствии, обрушившемся на их царственных родичей из Герата», — подумал Бабур несколько недель спустя, пытаясь осмыслить услышанное от Байсангара.
— Это чистая правда, повелитель. Герат захвачен узбеками. Тридцать тысяч воинов Шейбани-хана скатились со склонов горы Мухтар, как лавина. Правящая семья бежала в крепость Ала-Оорган, однако подкрепление, вызванное владыкой, было отрезано врагом и не успело туда добраться.
