Константин Жемер - Висельник и Колесница
Максим опустил оружие. Кровавый туман перед глазами исчез, и вовремя, а не то действительно дошёл бы до греха – обагрил руки русской кровушкой. Никого и ничего не замечая вокруг, он отошёл в сторону, зачерпнул пригоршню снега и растёр лицо. Окончательно же пришёл в себя лишь в санях.
- Однако, mon colonel, – с нарочитой укоризной молвил Толстой и протянул большую дядькину бутыль, на дне которой ещё плескалась мутная белёсая жидкость.
- Однако, – снова укорил граф, когда Максим опорожнил всё одним глотком. Ленуар и Плешка сидели рядом, а Коренной выпрягал лошадей. Трех из шести он отвел в сторону, оставшихся поставил в тройку. Перехватив взгляд полковника, Александр Ленуар пояснил:
- Мы сейчас поедем лесом – придётся петлять между деревьев. А тройкой легче управлять.
Максим еле унял дрожь, когда вспомнил, как вчера хотел оставить Илью смотреть за этими треклятыми лошадьми и как граф крикнул: «Что им сделается?» Им, действительно, ничего не сделалось…
Сейчас Толстой молчал, и Максим был этому рад. От Американца не хотелось принимать соболезнования.
Леонтий Коренной, кряхтя, полез на облук[195]. Сел и замер, глядя перед собой – согбенная спина, обвисшие усы и красные глаза. Через миг встрепенулся и схватился за вожжи.
- Простите, вашвысбродь, не по себе… Худо совсем… Парень мне как сын был.
- Иди в сани, дядя Леонтий! Сиди там, а мне невтерпёж, – Максим занял место возницы и взмахнул кнутом.
- Показывайте дорогу, господин Ленуар.
Кони тронулись, в лицо полковнику кинуло снежной крошкой, холодный ветер обжёг щёки. Полегчало. Оставленные на произвол судьбы лишние лошади пронзительно заржали вослед отъезжающим.
Красный замок горел. Чёрный дым заслонил блеклое зимнее солнце. Хлопьями сажи кружили в небе стаи воронья.
- Красное и чёрное! Это вам за Москву, мракобесы! – злорадно провозгласил Толстой. – Пал Вавилон – великая блудница, сделался жилищем бесов и пристанищем всякому нечистому духу, пристанищем всякой нечистой и отвратительной птице; ибо яростным вином блудодеяния своего она напоила все народы, и цари земные любодействовали с нею, и купцы земные разбогатели от великой роскоши её. В один час погибло такое богатство![196]
- То горит вековой оплот свободы, – возразил Ленуар. – Но я верю: из руин, поправ старые замшелые заблуждения, поднимется новая Башня, и во тьме невежества забрезжит свет свободы…
- Дерьмо – эта ваша свобода. – Не удовлетворившись французским La merde, Толстой повторил по-русски: «Г…о!» – Уж поверьте человеку, который в поисках пресловутой свободы провёл полжизни: поднимался в небо на монгольфьере, обогнул земной шар и обитал среди диких вольных племён. И не нужно так смотреть, господин Александр! Это слово – для черни, чтобы было чем оправдать убийство Помазанников Божьих, грабежи и прочие злодеяния. Но мы-то с вами знаем истинный его смысл – возможность без помех удовлетворить собственные потребности – вот свобода! А помехами, чаще всего, выступают другие представители рода людского, алчущие того же.
- Стремление к свободе – естественная потребность человека, – уверенным тоном, который, очевидно, не раз помогал побеждать в научной полемике, объявил Ленуар. – И ни один здравомыслящий индивидуум от неё не откажется!
- Я откажусь с радостью! – зло улыбнулся Толстой и ткнул пальцем в спину Крыжановскому. – Вот человек, которого ценю превыше всех иных людей, и чьей дружбой дорожу. Посмотрите, как он спешит настигнуть Радзивилла и отбить любимую женщину – им и мной любимую. А дальше что? Кому из нас достанется Елена? Оспорив между собой этот приз, мы прикончим нашу дружбу. Единственный выход – одному из нас добровольно отойти в сторону. Кому? Я пытался предоставить выбор Фортуне, но та рассмеялась в лицо и оставила свободу решать. Дерьмо – эта свобода! Г…о, и всё на этом! В мире есть множество более ценного.
- Вы меня удивляете, граф! – только и нашёлся, что ответить, Ленуар.
Американец опустил голову и стал рыться в саквояже, надеясь найти какой-нибудь пистоль заряженным. При этом ему мешала золотая Книга, с каковой граф совершенно не церемонился и бросал из стороны в сторону.
- А что, Дядя Леонтий, у тебя в сидоре пороху да пуль не осталось?
- Нету сидора, – потупился Коренной. – Мы когда из подземелья наверх выходили, менялись с Ильёй, царствие ему небесное. Один дедку тащит, второй – сидор. Так он у покойника и остался. А как парень преставился, позабыл я всё, ваше сиятельство.
Граф угрюмо кивнул и стал припоминать, было ли ещё когда такое, чтоб у него не оставалось ни единого заряда. Сунув руку под одеяло, он добыл цыганёнка и заставил насвистывать песенку. Повеселело.
Тем временем Максим продолжал погонять лошадей.
«Давно пора бы приехать! Где же он, этот охотничий домик? Может, старик неверно указал дорогу? Заблудился, или…?»
Просторные прогалины сменялись лесистыми оврагами с сугробами, доходящими лошадям до колен. Деревья смотрелись травинками, всунутыми ребёнком в лист бумаги. Но вот впереди в просветах замелькал двухэтажный деревянный сруб. Крыжановский немедленно повернул к нему и запетлял между стволами.
Сани с оглушительным треском вломились на поляну перед домом – его огораживал невысокий заборчик, скрытый сугробом.
Крыжановский вырвал саблю из ножен и по снежной целине махнул к крыльцу. Толстой выбрался из саней, потянулся и крикнул весело:
- Эй, дядька, ты часом штык в дороге не потерял?!
- Обижаете, вашсиятельство! – проворчал Коренной, отряхивая со штуцера еловые иголки со снегом. – Вдарим, как водится – ляхи у чертей на посиделках креститься начнут!
На двор стали выбегать уланы. Пятеро. Ни Радзивилла, ни Елены.
«Помнится, у этих красавчиков ещё в подземелье заряды кончились. Или разжились в домике – он ведь охотничий? Впрочем, к чему гадать, сейчас всё выяснится!» – подумал граф, догоняя друга.
Поляки обнажили сабли.
Максим остановился и громко позвал Елену по имени.
Из дома донёсся женский крик.
Толстой сделал свой выбор:
- Ступай к ней, Максимушка, не заставляй даму ждать! Радзивилл – твой, а этих мы с дядькой как-нибудь уж сами обиходим.
Максим благодарно взглянул на графа, в чьих глазах застыла смертная тоска.
Уланы бросились в атаку. Не долго думая, Крыжановский метнул в ближайшего кинжал Мераба – убийственный инструмент не подумал ослушаться, а точно вошёл в грудь поляка. Перепрыгнув через убитого, полковник взлетел на крыльцо и, распахнув дверь, исчез внутри. Громко стукнул запираемый засов.
