Александр Чиненков - Крещенные кровью
После тщательного обследования врачи поставили страшный диагноз – белокровие. На вопрос Носова «сколько осталось?» они только пожимали плечами. Однако Васька оказался не из тех, кто начинает себя оплакивать и хоронить заживо. Он даже подшучивал над своим недомоганием, хотя и невесело, но и не безнадежно, а с какой-то затаенной жадной верой в то, что вот наступят же наконец лучшие дни и будет ему счастье.
Воры, видя, как Купец тает на глазах, решили переправить его из Тамбова куда-нибудь в тихое местечко для восстановления здоровья.
– Предлагаю в Большой Ручей, – проявил инициативу на сходке Фома Бортко. – Поселок козырный, большой… На чистом воздухе и свежем молоке здоровье враз восстановится!
– А где поселок этот? – спросил Васька с надеждой.
– На Брянщине значится, – улыбнулся вор. – Пару суток езды на поезде всего. У меня там дядька проживает. Вот к нему на постой и определю…
Жить у родственника Фомы Васька не собирался. Ему понравился поселок и живописное место, где тот находится. Однако Носов построил незамысловатую избенку у самого леса и стал в ней жить один. Он давно уже решил, что свою жизнь сам устраивать будет, что и делал всегда, по велению ума и сердца.
Председатель колхоза Павел Копейко предложил ему как-то сторожить правление. Васька подумал и ответил:
– Нет, здоровье не позволяет. Кто вдруг придет народное добро красть, а я и отпор дать не смогу.
– Ну и торчи в своей берлоге, как нелюдь, – ухмыльнулся Копейко, даже не заметив, как крепко его слова обидели пришлого.
Не скажи председатель тогда обидных слов, быть может, Васька и жил бы тихо и незаметно, не злясь на весь мир и никого не трогая. В брошенной же фразе он уловил смутный намек на свою никчемность, а такого пренебрежения Носов вынести не мог. Затаив обиду на сельчан, он ничем не выказывал к ним своей антипатии, но общался только с одним человеком – Матвеем Бортко, дядькой вора Фомы, привезшего его в этот «райский уголок», да и то – мимоходом.
Дефицит общения с людьми Васька восполнял походами в лес и на рыбалку. Когда улов был неудачен, питался грибами. В сельский магазин выбирался только за хлебом и табаком. Иногда покупал колбасу, консервы и водку. Пил «горькую» один.
Крепко подвыпив, Носов сокрушался по прошлой жизни и лил по ней слезы. С душевной мукой он поминал скопцов, их обряды, и тогда клялся себе, что снова сколотит «корабль», отыщет последователей, оскопит их и… Проснувшись утром, Васька вспоминал клятвы, данные себе по пьянке, и снова впадал в уныние, потому как знал не понаслышке, что время деятельности различного рода сект давно уже прошло. Советская власть в стране прочно отделила религию от государства, а потом уничтожила и саму религию во всех ее проявлениях. Граждане СССР перестали ведать Бога.
Скромная жизнь пришлого в поселке не интересовала никого. Люди перестали замечать как его самого, так и все его странности. Сельчане решили, что он – «с недохваткой», а над убогими посмеиваться не принято.
Однако участковый Григорий Карцев так не считал и докучал Ваське всевозможными придирками, проверками. Сначала он устанавливал личность пришлого, проверяя его документы чуть ли не ежедневно. Затем нашел где-то фотографию вора-рецидивиста по кличке Купец с надписью «розыск» и всячески пытался совместить ее с «темной личностью» Ефрема Романова. Тут бы Васька и погорел, но, к счастью, под фотографией не были указаны особые приметы, что и спасло его от разоблачения.
Крутой поворот в его тишайшей жизни произошел лишь с началом войны и приходом немцев. Принесшие с собой «новый порядок» оккупанты остро нуждались в помощниках, и Васька понял, что его час пробил!
* * *После ухода старосты Матвея Бортко полицай Петро Назаров приоткрыл дверь в горницу и, не переступая порога, поинтересовался:
– Усугубишь самогоночки, Ефрем Романович?
Носов недовольно посмотрел на подчиненного и промолчал. Он сидел за столом, сложив перед собой руки. Перед ним лежало маленькое круглое зеркальце. «Морщины, глазницы впалые, – думал Васька, с тоскою разглядывая себя. – Мурло осунулось, щеки обвисли… Болезнь обострилась, и я старею не по дням, а по часам…»
Носов все молчал, и полицай решился повторить свое предложение:
– Стебани хотя бы соточку, Ефрем Романович, враз полегчает, а?
– Сам хлебай это пойло, – ответил, не глядя на него, Васька.
Петро немного подумал и снова сказал:
– Ну и пусть немчуру на дуге Курской поклацали, нам-то что с того? Надо думать, как когти рвать подальше отсюда, а не сиднями сидеть и Красную армию дожидаться.
– Э-э-эх, Петруха, – вздохнул Васька. – Это ты молод и здоров, как бык, а я уже на ладан дышу. Спасать свою шкуру смысла не вижу, все одно скоро подохну…
Печальным, незнакомым Назарову светом блеснули его впавшие глаза, и тот, растрогавшись, шагнул в горницу к начальнику.
– Ты чего заупокойную по себе справляешь, Ефрем Романович?
– Ничего я не справляю, а как есть говорю. Белокровие у меня. Слыхал про болезнь такую? Я уже давно помереть должен по врачебным прикидкам, а вот все еще живу. Так что куда ни плюнь, а к единому концу иду. Много я грехов смертных совершил в жизни своей беспутной и теперь кару за них Божью понести готовлюсь! И винить тут некого. Сам виноват!
– Да брось ты причитать, Романович!
– Я не причитаю, а говорю! И убиваться не собираюсь. Буду жить, покуда живу, и землицу топтать, покуда ноги носят.
Носов тяжело приподнялся с табурета, подошел к окну, с силой распахнул обе створки настежь. Поток свежего прохладного воздуха тут же ворвался в горницу. Васька несколько раз глубоко вздохнул всей грудью и снова вернулся на свое место за столом.
– Эх, Петька! – сказал он. – На кой черт жил я до сих пор? А? Ну на кой хрен небо коптил?
– Романович, ну стебани стаканягу – и все страдания вон? Способ-то проверенный…
– Стаканягу? Что ж, наливай. Может, и правда на душе полегчает?
Забота, проявляемая подчиненным, была приятна. Васька встал, закрыл окно и повернулся к ожидавшему его Назарову.
– Ты думаешь, для чего я к немцам служить пошел? Из-за страха за свою жизнь? Нет. Из-за каких-то чертовых идей и соображений? Тоже нет! Так хочешь знать, из-за чего?
Полицай неопределенно пожал плечами.
– Самоутвердиться я хотел! – ответил Васька. – Презираемый всеми, жалкий умирающий человечек, вдруг вырос перед всеми до недосягаемых размеров! Настал праздник и на моей улице, Петро! Я унижал их, мучил, истязал и убивал… Но не из-за любви к немцам и к их сраному «новому порядку». Немчуру я ненавижу, но это не мешает мне состоять у них на службе. Не боюсь я и мести партизан. А смерть все не идет за мной… Смерть меня не берет, партизаны не тревожат, а вот подлюга совесть… поедом жрет меня страшная, сосущая мозг совесть.
