Коре Холт - Конунг. Властитель и раб
Тогда Халльвард воздел руки к небу и проклял конунга, и Торстейн, сгорбившись еще больше под тяжким бременем, не находил для него слов утешения. Сигвальд подошел к людям из крепости совсем близко.
– Я пришел к вам как друг, – сказал он. – Епископ просил меня сказать, Торстейн, что если ты не отопрешь ворота крепости, то дом твой сгорит. Мы с вами будет единственными, кто знает, что ворота будут не заперты! И все, находящиеся в крепости, будут помилованы.
– Если Торстейн не отопрет ворота, то это сделаю я, – сказал Халльвард.
Сигвальд повернулся и ушел, и Торгрим и Томас поспевали за ним, пробираясь через лес.
А на следующую ночь, когда отряд баглеров подошел к крепости конунга Сверрира, ворота оказались приоткрытыми. Баглеры вломились в крепость и поубивали большинство ее защитников.
Сигвальда пощадили, ибо епископ Николас намеревался послать его по войскам, чтобы он рассказывал всем о конунге Сверрире и его злодеяниях. Халльвард лежал без сознания. Когда же он пришел в себя, ему отрубили еще один из пальцев. Он стонал, пока текла кровь, что не верит ни единому слову Сигвальда: «Я знаю, что сын мой жив.»
Я узнал об этом от самого Халльварда в последний вечер перед тем, как он умер.
Конунг Сверрир налетел, как ураган, на побережье и отбил Нидарос. Епископ и баглеры бежали на юг, через Доврские горы, и Сигвальд – вместе с ними.
***На следующий день после того, как мы вошли в Нидарос, на двор к конунгу пожаловал Гаут. С тех пор, как мы его видели в последний раз, он постарел, в волосах появилась седина, и походка его стала тяжелее. Но внутренний огонь в нем не затухал.
– Теперь я долго пощусь и пробую еще кое-какие средства, – сказал он. – Я до крови бичую себя, в надежде приблизиться к истине. Но это мало помогло мне. Еще я кусаю мой жалкий обрубок руки, и когда течет кровь, капли ее падают в огонь очага. Вот тогда-то меня и осенила истина.
– Что же это за истина, Гаут?
– Что в борьбе с епископами правда на твоей стороне, конунг! Понимаешь ли ты, что значит для меня сказать такое, – для меня, который всю жизнь прощает и милует? Но теперь я уверен в том, что Господь избрал тебя конунгом, и потому право на твоей стороне. Но выбрал ли Он каждого епископа епископом? Как знать, не искушает ли дьявол время от времени папу в Ромаборге? Тебя-то я вижу воочию. И твою славу тоже. И еще видел тебя в нищете и грехе. В тебе есть что-то от света Божия. И потому право на твоей стороне.
Конунг был тронут словами Гаута.
– Что ты дашь мне в награду? – спросил Гаут.
Конунг рассмеялся.
– Я догадываюсь, что у тебя есть еще что сказать мне.
– Торгрим и Томас, которым ты отрубил по руке, пошли служить епископу. Но ты ведь добр, повелитель, и ты сохранишь им оставшиеся руки? Ты понимаешь, что я, тоже однорукий, люблю их как своих сыновей. Только вот не могу дать им матери.
Конунг пообещал не наказывать братьев.
– Но они должны явится на Эйратинг и услышать письменное разрешение, которое им будет зачитано, чтобы они помнили: конунг милостив к ним.
С этим Гаут согласился.
Халльвард должен умереть. Конунгов хлебопек, человек, которому спасли жизнь, когда его собирался убить конунг Магнус, должен теперь умереть.
– На Халльварда нельзя положиться после того, как мы отрубили ноги его сыну, – сказал конунг.
– Конунг прав, – согласился с ним Халльвард.
Его повесили на рассвете, и мы с Гаутом сидели возле него, пока он еще жил. Он особенно не печалился перед казнью.
– Умираю ли я позорной смертью? – спросил он.
– Наше бесчестие больше твоего, – ответил ему я. – Можешь не верить мне, Халльвард, но конунг тоже так думает.
– Значит, он не глуп, – сказал Халльвард. Он был в нерешительности, стоит ли ему печь хлеб для конунга в утро своей казни, но потом все же взялся за работу.
Торстейна конунг помиловал. Сверрир узнал, что эта лисица епископ оставил Торстейна в живых, чтобы тот ходил по городам и проклинал перед людьми конунга Сверрира. Но теперь Торстейн был послан рассказывать о жестокости и бесчинствах баглеров. Он хорошо знал, о чем говорил.
Оратор из него был неважный. Он стоял ссутулившись и медленно выдавливал из себя слова. Расслышать его могли лишь находившиеся поблизости. Большинство хохотало над ним.
Баглеры, прежде чем отправиться на юг через Доврские горы, спалили его двор.
Однажды вечером в Нидаросе, когда я возвращался из войска, перед которым выступал Торстейн, ко мне подошла женщина. На вид она была не старой. Она протянула мне луковицу.
– Жив ли твой отец? – спросил я ее.
– Он умер этой весной, – ответила она.
– Однажды, – сказал я, – он предложил мне откинуть в сторону твое одеяло, когда ты спала, и взглянуть на твое обнаженное тело, если я пообещаю ему оставить оружие. По глупости своей я не выполнил обещания.
– Все еще может быть, – сказала она. – Но прежде оставь свой меч навсегда.
– Слишком поздно, – ответил я.
И мы расстались.
***Ты знаешь, йомфру Кристин, что когда твой отец-конунг отправился на север и вновь захватил Нидарос, ты вместе со своей матерью-королевой находилась в Бьёргюне. Конунг справедливо считал, что город на семи горах будет самым надежным местом для твоей матери-королевы и для тебя. А с наступлением лета конунг со своей свитой вернулся в Бьёргюн.
Йомфру Кристин, ты в свои юные годы можешь уже с полным правом зажечь факел своих воспоминаний и озарить его светом нас обоих, – как и мой огонек светит сейчас для тебя. И может статься, что твой рассказ о тех же самых событиях будет отличен от моего. Но позволь мне еще досказать тебе свои слова, к которым я так привязан, и поведать, что же случилось, когда твой отец-конунг встретил тебя в Бьёргюне.
Ты уже выросла. И он, неустанно разъезжая по стране, редко видел тебя: в его памяти ты по-прежнему сидела на руках у матери. Или у него на коленях. Конунг привез домой чудесные подарки: сладости, которые тают на языке и у взрослой дочери, золотой крест, янтарное украшение, золоченую уздечку. В тот раз, когда он вошел, ты заплакала. Не знаю, почему. Что-то тяготило тебя, и ты искала утешения у своего отца-конунга. И находила его.
Весь первый вечер дома он играл с тобой. Я помню, как он достал свою корону: ты выпрашивала ее у него, и он отослал твою недовольную мать, а сам принялся катать корону наподобие колеса, и вы оба весело смеялись, он – громче всех. Ты надела корону на себя, но она была слишком велика тебе, и тогда он кликнул служанку, это была все та же йомфру Лив. Она принесла подушечку. Конунг вложил ее в корону и снова надел ее на тебя. А ты засеменила по полу с важным видом, будто сама королева, вызвав у всех улыбки, а следом за тобой ковылял Малыш, на которого ты не обращала никакого внимания. Он пытался передразнить тебя. Конунг велел всем в крепости распахнуть двери, и люди стояли и улыбались тебе навстречу. Слово конунга – закон. В крепости началось шумное веселье.
