Сергей Шведов - Золото императора
– Нужны деньги, – сказал Лупициан Пордаке, покидая роскошный дворец ректора. – За легионы император спросит в первую голову с меня и с тебя, а уж потом с ректора.
– А где же их взять? – развел руками бывший префект анноны.
– Ищи, – криво усмехнулся Лупициан и мстительно плюнул в фонтан, расположенный посредине двора. – Ты у нас нотарий.
Облагать новым налогом жителей провинции, и без того раздраженных нашествием чужаков, было бы чистым безумием. Поэтому, пораскинув мозгами, Пордака пришел к выводу, что деньги на прокорм готов следует брать с самих готов, ибо больше взять их просто неоткуда. Додумавшись до столь простой мысли, он тут же собрал в курии всех торговцев и предложил им выделить на нужды провинции пятьдесят тысяч денариев в обмен на разрешение ректора Максима брать с готов живой товар в счет погашения долгов за выданное им продовольствие. Ход был воистину гениальный, но далеко не все купцы это сразу осознали. Нашлось немало тугодумов, которые вслух выразили беспокойство о здоровье константинопольского нотария. Пордака в ответ на оскорбительные выпады громогласно заявил, что разрешение ректора будет выдано только людям, имеющим голову на плечах, а все остальные могут убираться ко всем чертям. Убытки им компенсироваться не будут. К счастью, среди торговцев нашлись сообразительные люди, которые сумели правильно оценить всю выгодность предложения, сделанного расторопным Пордакой, и заключили с ним выгодную сделку.
Лупициан был поражен, когда нотарий Пордака спустя два дня доложил ему о выполненном поручении. И более того, выставил перед изумленным комитом мешки, наполненные золотом.
– Здесь сорок тысяч денариев, – картинно взмахнул рукой Пордака. – Думаю, на первое время хватит.
– А готы не взбунтуются? – засомневался было Лупициан.
– Это уже твоя забота, комит. Ты должен загнать всех готов, способных носить оружие, в военный лагерь под предлогом обучения, и тем самым наглухо изолировать их от соплеменников.
Дело потихоньку сдвинулось с мертвой точки. Готы, лишенные средств к существованию, целыми толпами вступали в римскую армию, чтобы спасти стариков и детей от голодной смерти. За несколько недель Лупициану удалось сформировать четыре полноценных легиона, способных хоть завтра выступить на врага. Не обошлось, конечно, без громкого лая со стороны обозленных варваров. Их вожди, Сафрак и Алатей, пришли во дворец к ректору Максиму, чтобы выразить протест против произвола торговцев, отнимающих детей у матерей и продающих их в рабство. Светлейший Максим, принявший поначалу седых рексов с отменной любезностью, свойственной всем ромеям, к концу разговора впал в гнев.
– Но ведь долги надо платить, почтенные, – вскричал он сердито. – Римская казна – это не бездонная бочка, из которой можно черпать горстями. Мы дали вам приют, готы, но мы не намерены кормить вас даром.
– Ты дай нам сначала шерстью обрасти, – зло глянул на ректора Алатей, – а уж потом стриги.
– Я не всесилен, – пошел на попятный светлейший Максим. – Поймите и вы меня, рексы. Вказне нет денег. А кормить вас даром торговцы не согласны. К тому же вы не выполняете взятых на себя обязательств – далеко не все готы прошли обряд крещения. Отец Феофилакт жаловался мне недавно на вас.
– Церковь обещала нам поддержку, – сказал дрогнувшим голосом Сафрак. – Но святые отцы не дали нам даже медяка.
Светлейшему Максиму ничего другого не оставалось, как развести руками. За прижимистость служителей церкви ректор нести ответственность не собирался.
– На вашем месте я бы обратился с жалобой к константинопольскому епископу, возможно, он сумеет вам помочь.
Если говорить совсем уж откровенно, то Максиму сейчас было не до готов и их вождей. Ректор решал очень трудную задачу, которую поставила перед ним красавица Целестина, явившаяся в Маркианаполь невесть с какой целью. Целестина была уже далеко не молода, за тридцать-то ей точно перевалило, но удивительно хороша собой. Настолько хороша, что не только затронула сердце влюбчивого Максима, но и разбудила его задремавшую было плоть. Разумеется, ректор знал, что Целестина замужем за префектом Константинополя, сиятельным Софронием, но приехала она в город с рекомендательным письмом самого Петрония, покровителя и доброго гения светлейшего Максима. По слухам, Целестина была любовницей всесильного магистра. Вот это как раз и стало камнем преткновения в отношениях гостьи и хозяина. До Софрония ректору не было никакого дела, а вот ссора с Петронием могла стоить ему головы. Светлейший Максим пытался убедить себя, что далеко не все тайное становится явным и что, возможно, Петроний никогда не узнает о грехопадении своего родственника, но, увы, сомнения оставались. И эти сомнения еще более разжигали страсть и без того влюбленного Максима, ибо что же может быть слаще запретного плода. А этот запретный плод вел себя в присутствии несчастного ректора все более развязно. За короткий срок Целестина стала едва ли не полновластной хозяйкой в чужом дворце и заставила служить себе не только рабов, но и чиновников, подчиненных ректору Максиму.
– Ты ее бойся, – посоветовал ректору нотарий Пордака. – Эта женщина способна раздеть мужчину не только на ночь, но и на всю оставшуюся жизнь.
У самого Пордаки имелись с Целестиной какие-то свои тайные дела. Максим взревновал было расторопного нотария, но вскоре, с помощью доверенных лиц, установил, что эти дела не плотские и не сердечные. Речь шла всего лишь о деньгах. Впрочем, красавицу Целестину навещал не только Пордака. В последние дни к ней зачастил один купец, кажется, из варваров, хотя и прекрасно говоривший на латыни. И хотя варвар был уже далеко не молод, Максим просто не мог обделить его своим вниманием. И как вскоре выяснилось, в этот раз он попал в самую точку. Отношения Целестины и варвара очень скоро переросли из деловых в любовные. Причем прекрасная патрицианка отнюдь не собиралась скрывать своей связи с человеком, подозрительным во всех отношениях, от посторонних глаз. Блудница занималась любовью с торговцем чуть ли ни среди бела дня, повергая тем самым ректора то в тоску, то в ярость. В припадке ревности ректор Максим написал сразу два письма, одно – префекту Софронию, другое – магистру Петронию, где излил всю свою горечь по поводу поведения константинопольской матроны. К счастью, у него хватило ума порвать эти письма. Однако терпеть далее разврат в своем доме он не собирался и однажды, набравшись храбрости, даже выразил робкий протест по поводу поведения сластолюбивой гостьи.
– Ты, кажется, хочешь меня в чем-то обвинить, светлейший Максим? – вскинула на ректора невинные глаза Целестина.
