Александр Дюма - Сорок пять
— Да. Но сейчас у нас мир. Вам следовало бы воспользоваться мирным временем и заняться делами. Говоря так, я имею в виду не только ваши интересы, но и интересы короля, моего повелителя. Если бы в вашем лице Генрих Третий имел могучего союзника, он был бы сильнее всех, и оба Генриха приводили бы в трепет мир.
— Я вовсе не стремлюсь приводить кого-либо в трепет, — смиренно сказал Генрих, — лишь бы мне самому не дрожать… Ну что ж, обойдусь без Кагора, раз ты полагаешь, что Генрих мне его никогда не отдаст.
— Я уверен в этом, государь, по трем причинам.
— Изложи их, Шико.
— Охотно. Первая состоит в том, что Кагор — город богатый и король Франции предпочтет оставить его себе.
— Это не очень-то честно, Шико.
— Зато по-королевски, государь.
— Я запомню твои слова, Шико, на случай, если стану когда-нибудь королем. Ну, а вторая причина?
— Госпожа Екатерина желала бы видеть дочь в Париже, а не в Нераке.
— Ты так думаешь? Однако она не испытывает к дочери особо пылкой любви.
— Вы правы, но госпожа Маргарита является при вас как бы заложницей.
— Ты тончайший политик, Шико. Черт меня побери, если мне это приходило в голову. Да, да, принцесса из французского королевского дома может оказаться заложницей. Так что же?
— Чем меньше денег, тем меньше удовольствий, государь. Нерак очень приятный город, с прелестным парком. Но без денег госпожа Маргарита соскучится в Нераке и начнет жалеть о Лувре.
— Первая твоя причина мне больше по душе, Шико, — сказал король, тряхнув головой.
— В таком случае я назову вам третью. Герцог Анжуйский добивается какого-нибудь трона и мутит Фландрию; господа де Гизы тоже хотят выковать себе корону и мутят Францию; его величество король Испании жаждет всемирной монархии и баламутит весь свет. Среди них вы, король Наваррский, обеспечиваете известное равновесие.
— Что ты! Я, не имеющий никакого веса?..
— Вот именно. Если вы станете могущественны, то есть приобретете вес, все нарушится, вы уже не будете служить противовесом.
— Эта причина мне очень нравится, Шико, удивительно логично она у тебя выведена. Ты и вправду ученейший человек. А я-то ничего этого не разумел, Шико, я-то все время надеялся!
— Разрешите дать вам совет, государь: перестаньте надеяться!
Генрих вздохнул.
— Так я и сделаю, Шико, — сказал он. — Впрочем, как видишь, в Беарне можно жить, а Кагор мне не так уж необходим.
— Вижу, что вы король-философ, исполненный мудрости… Но что это за шум?
— Шум? Где?
— Во дворе как будто.
— Выгляни в окно, мой друг, выгляни.
Шико подошел к окну.
— Государь, — сказал он, — там внизу человек двенадцать каких-то оборванцев.
— А, это мои нищие ждут милостыни, — заметил, вставая, король Наваррский.
— У вашего величества есть нищие?
— Конечно, разве бог не велит помогать бедным? Я хоть и не католик, Шико, но христианин.
— Браво, государь!
— Пойдем, Шико, спустимся вниз. Мы вместе с тобой раздадим милостыню, а затем поужинаем.
— Следую за вами, государь.
— Возьми кошель там, на маленьком столике, рядом с моей шпагой, видишь?
Они сошли вниз. Уже стемнело; у короля был задумчивый, озабоченный вид.
Во дворе король Наваррский подошел к группе нищих, на которую ему указал Шико.
Их было действительно человек двенадцать. Они отличались друг от друга наружностью, осанкой, одеждой, и неискушенный человек принял бы их за цыган, чужестранцев, но подлинный наблюдатель сразу признал бы в них переодетых дворян.
Генрих взял из рук Шико кошель и подал знак.
Нищие, видимо, хорошо его поняли.
Они стали по очереди подходить к королю, смиренно приветствуя его. Но на обращенных к нему лицах, умных и смелых, король мог прочесть:
«Под лохмотьями бьются горячие сердца».
Генрих опустил руку в кошель и достал монету.
— Да это золото, государь! — заметил Шико.
— Знаю, друг мой.
— Вы, оказывается, богач.
— Разве ты не видишь, друг мой, — с улыбкой возразил Генрих, — что одна монета предназначается для двоих? Я беден, Шико, и вынужден разрезать каждую пистоль надвое.
— И правда, — сказал Шико со все возрастающим удивлением, — это монеты-половинки, но я не стал бы тратить время и разрезать каждую монету надвое. Я давал бы целую, говоря при этом: «На двоих!»
— Да они подрались бы, дорогой мой, и, желая совершить доброе дело, ты, наоборот, ввел бы их в искушение.
Генрих вынул из кошеля половинку золотой монеты и, остановившись перед первым нищим, спокойно и ласково посмотрел на него.
— Ажан, — произнес тот с поклоном.
— Сколько? — спросил король.
— Пятьсот.
— Кагор.
Он отдал ему монету и вынул из кошелька другую. Нищий поклонился еще ниже и отошел. За ним последовал другой.
— Ош, — произнес он.
— Сколько?
— Триста пятьдесят.
— Кагор.
Он отдал ему вторую монету и достал из кошелька еще одну.
И так нищие подходили, кланялись, называли какой-нибудь город и цифру. Общий итог составил восемь тысяч.
Каждому из них Генрих неизменно отвечал: «Кагор». Раздача кончилась. В кошеле не было больше монет; нищие разошлись.
Шико тронул короля за рукав:
— Разрешите полюбопытствовать, государь.
— Ну что ж, любопытство вещь законная.
— Скажите, что вам говорили нищие и что вы им отвечали?
Генрих улыбнулся.
— Вы знаете, здесь все сплошная тайна, — продолжал Шико.
— Да нет же, разрази меня гром! Все очень просто. Люди, которых ты видел, бродят по стране и собирают подаяние. Но все они из разных мест.
— Так что ж, государь?
— Они называют мне свой родной город, и я поровну раздаю им милостыню, помогая нищим всех городов своего государства.
— Но почему вы всем отвечали «Кагор»?
— Что ты говоришь? — вскричал Генрих, с отлично разыгранным удивлением. — Я отвечал им «Кагор»?
— Я в этом уверен.
— Вот видишь, с тех пор как мы поговорили с тобой о Кагоре, это слово так и вертится у меня на языке.
— Ну, а цифра, которую произносил каждый из них?.. Если сложить их, получится восемь тысяч.
— Насчет цифр я тоже ничего не понял. Но вот что пришло мне в голову: нищие составляют различные союзы и, может быть, каждый из них называл количество членов того союза, к которому принадлежит. Это весьма вероятно.
— Полноте, государь!
— Идем ужинать, друг мой. На мой взгляд, ничто так не проясняет ум, как еда и питье. Мы обдумаем все это за столом, и ты убедишься, что хотя пистоли мои разрезаны, зато бутылки полны.
