Михаил Попов - Паруса смерти
— Это все слова, Жан-Давид. Причем слова, от которых за десять лье разит стремлением выразиться красиво.
— Пусть так.
— Но согласись, что в устах кровавого животного, каким ты считаешься в этих краях, это стремление выглядит комично.
— Пусть так.
— Ты демонстрируешь незаурядную выдержку, хотя о твоей неукротимости ходят легенды. Впрочем, объяснение этому феномену найти просто.
— Найди.
Дидье постучал четками и улыбнулся улыбкой, полной затаенной радости, непонятно по какому поводу возникшей.
— Все просто: ты у меня в руках, моих намерений ты пока не знаешь, поэтому и вынужден держаться в рамках благоразумия.
Олоннэ еще раз попробовал подвигать руками и ногами, но понял, что они все еще не желают ему повиноваться. Почти совсем.
— Может быть, ты мне — по-родственному — сообщишь о своих намерениях?
— Сообщу. Но после того, как ты ответишь мне на несколько вопросов.
— Спрашивай.
Дидье порылся в складках своей сутаны, собираясь что-то извлечь на свет, но передумал.
— Нет, для начала вопрос самый главный. Как ты догадался, что я перебрался из Европы в Новый Свет?
— Это было довольно просто. Во время одного из наших разговоров, еще до события на мельнице, ты как-то упомянул, что ваши алхимические и натурфилософские опыты привлекли внимание иезуитов.
— Ну и что?
— А то, что твой барон тоже бывал со мной иногда откровенен.
— А ты знаешь, что он здесь? — перебил брата Дидье.
— Де Латур-Бридон?
— Именно. Очень, правда, постарел и из ума почти полностью выжил. Если захочешь, я тебя ему представлю. Возобновишь знакомство.
— Он что, меня забыл?
Дидье очень притворно вздохнул:
— Он многое забыл. Но вернемся к твоему интересному рассказу. Что же тебе втайне от меня рассказал наш дорогой барон?
— Что для многих естествоиспытателей единственным способом избежать тюрьмы или, того хуже, костра был переход под эгиду ордена иезуитов. Поставив свои знания на службу ордену, можно было не только сохранить жизнь, но даже сохранить поле деятельности.
— И примеры, наверное, привел?
— Да, он назвал несколько имен. Я вспомнил их, когда через полгода после событий на мельнице вернулся в замок.
— И никого там не обнаружил, да? — дружелюбно закончил эту мысль Дидье.
Лежащий пират тяжело вздохнул и сказал:
— Я понял, что, убивая Ксавье, ты старался не для меня, а для себя. Ты тоже любил Люсиль.
— Ну, хоть в том, что я не меньше тебя ненавидел нашего добряка и гиганта, ты не стал сомневаться?
— Нет, Дидье, нет. Я знал, что ты ненавидишь его намного сильнее, чем я. Ты умел скрывать эту ненависть от других, даже от самого Ксавье, но только не от меня.
— Да, некоторой проницательностью ты обладал, но, как показывают последующие события, не в достаточной степени. Да, братец?
— Пожалуй. Большое искусство скрывать ненависть, но выше его стоит искусство скрывать любовь.
— Неужели все корсары мыслят так афористично?
— Хочешь издеваться надо мной — издевайся, я в твоей власти. Но поверь, твоя ирония меня ничуть не задевает.
— Верю. Но ты не закончил, Жан-Давид.
Олоннэ попробовал поднять руку, но добился лишь того, что по ней прошла волна нервной дрожи.
— Напрасно, Жан-Давид, напрасно. Как бы тебе ни хотелось схватить меня за горло и задушить, это не в твоих силах.
— Но почему, если вышло из подчинения все тело, так ясна голова и так свободен язык?
— Я потом тебе расскажу, если захочешь. После того как изложу свои намерения. А теперь продолжай.
— Я возненавидел тебя. Я думал, мы заключили честную сделку. Я получаю Люсиль, а ты — освобождение от подозрений во всех тех убийствах, что так и остались нераскрытыми. После моего бегства и смерти Ксавье никто не сомневался в том, что убийца я. Кстати, зачем ты зарезал столько народу?
— Мне были нужны деньги, — просто сказал Дидье.
— Только из-за денег…
— Уж не собираешься ли ты начать морализаторствовать, братец? Как будто ты сам убивал людей только из любопытства или по особого рода вдохновению.
— Но…
— Нам нужно было с бароном закончить один очень важный опыт. Компоненты, необходимые для использования в нем, стоили чрезвычайно дорого. Семейство де Латур-Бридон было к тому времени полностью разорено и тонуло в долгах. Что оставалось делать?!
— Выходить с ножом на большую дорогу, резать глотки носителям толстых кошельков, а потом сваливать все на безвинного, с ума сходящего от безнадежной любви брата.
— Ты теперь пытаешься иронизировать, но должен тебе заметить, что я к подобным уколам еще менее чувствителен, чем ты.
— Не сомневаюсь в этом. Так вот, сообразив, что ты обвел меня вокруг пальца, что ты не только списал на меня всю пролитую тобой кровь, но и присвоил себе любимую мной женщину, я поклялся тебя разыскать. Я рассудил, что человек не может исчезнуть, не оставив никаких следов.
— Может… но продолжай.
— Я вспомнил об иезуитах, я вспомнил о Бартоломео из Вероны, о Жераре де Кастре…
— Как все-таки болтлив наш барон, — сокрушенно помотал головой Дидье.
— Я встретился с теми, с кем мне удалось встретиться, сопоставил факты и сделал соответствующий вывод. Вывод оказался правильным, как показали дальнейшие события.
— Пожалуй что так, пожалуй что так. А скажи мне, почему ты здесь разворачивался так долго? Ведь, насколько мне известно, первое время ты здесь был… как это у них называется — буканьером. Лесным мясником.
— Это очень просто объяснить. Чтобы продолжать поиски, мне были нужны средства. Сначала я попытался заработать их относительно честным путем. Но вскоре выяснилось, что на этом пути терний значительно больше, а возможностей значительно меньше, чем на пути разбойничьем. Последней каплей к моему перевоплощению оказалась пуля, пущенная мной в лоб сынку губернатора Эспаньолы.
Дидье кивнул:
— Наслышан. Я вообще очень внимательно следил за твоими подвигами. И, не скрою, временами мной овладевало чувство, близкое к гордости.
— Я тронут.
— В самом деле. Ты станешь одной из самых замечательных личностей своего времени. По крайней мере здесь, в Новом Свете. Сражение при мысе Флеао, захват Маракаибо — об этих эпизодах будут вспоминать сотни лет и, может быть, даже напишут книги. Правда, книги, скорей всего, окажутся лживыми, и из них ни за что нельзя будет понять, кем был Жан-Давид Hay, по кличке Олоннэ, на самом деле.
— Зачем ты мне это говоришь?
Дидье пожал плечами:
— Не знаю. Бог с ними, со всеми будущими биографами-графоманами. Ты лучше скажи мне, как брату, зачем тебе понадобилось убить всех врачей на Тортуге? И еще нескольких в Европе, а? Я не потому спрашиваю, что имею особо трепетное отношение к врачебному сословию, они по большей части шарлатаны, да еще шарлатаны своекорыстные. И не потому, что против пролития крови, сам ее не так уж мало выпустил на поверхность грешной земли. Например, очень одобряю твои выходки с вырыванием сердца из груди пленника — это устрашает окружающих, и врагов и друзей. Но ни за что мне своим умом не дойти до понимания того, зачем нужно истреблять именно врачей, причем тайно. Когда бы ты их казнил публично, да еще за отвратительное выполнение своих профессиональных обязанностей…
