Юрий Дольд-Михайлик - И один в поле воин
— Болен? Нет, я здоровее, чем когда-либо. И именно потому, что я выздоровел, я не могу оставаться трезвым!
Лютц схватил со стола недопитую бутылку и приложил её к губам. Генрих отобрал бутылку, поставил её на столик.
— Ну, Карл?
Лютц молча приподнялся.
— Скажи, пожалуйста, если бы к тебе в комнату ворвался, допустим, Миллер? Пьяный и нахальный. Улёгся бы в сапогах на твою кровать, а тебе предложил или убираться из номера, или спать на полу. Чтобы ты сделал?
— Вышвырнул его прочь, спустил с лестницы!
— А чего же мы, чёрт подери, требуем от французов? — зло выкрикнул гауптман и, сжав кулак, резким движением откинул руку.
Недопитая бутылка, стоявшая на столике, отлетела в угол комнаты и со звоном разлетелась вдребезги. Перепуганный денщик заглянул в дверь.
— Уберите и ступайте домой, вы нам сегодня не нужны, — приказал Генрих. Ему не хотелось, чтобы то, что говорил болезненно возбуждённый гауптман, слышал кто-либо посторонний.
— Карл, тебе надо успокоиться, ты болен!
— А я тебе докажу, что я абсолютно здоров! Хочешь, докажу? Ну, говори, хочешь?
— Я слушаю!
— Тебе не приходилось бывать в герцогстве Люксембургском?
— Как-то был, проездом.
— Верно, оно совсем крошечное? Ведь так?
— Ну?
— Так вот, я подсчитал: если все население всего земного шара собрать вместе и выстроить колоннами, то оно уместится на половине территории герцогства Люксембургского, а вторая половина останется свободной. Слышишь, все население земного шара! Ты представляешь, как мало людей на этом, богом проклятом, свете? Всех их можно собрать на половине территории Люксембурга, и земной шар будет пуст! Все богатства, все моря, поля, подземные сокровища — всё к услугам этой горсточки людей, собранных на маленьком клочке земли.
Лютц схватил карту земного шара, которая лежала у него на кровати, и поднёс к глазам Генриха.
— Видишь? Вот здесь может разместиться все человечество! А это все к услугам людей. Весь мир! Какая прекрасная жизнь могла быть на нашей планете!
Генрих прошёл в другую комнату, где стоял умывальник, смочил полотенце и положил его Лютцу на лоб. Он силой заставил Карла лечь.
— Да я не болен, пойми!
Не слушая протестов, Генрих вынул из кармана порошок и протянул его Карлу.
— Что это?
— Снотворное.
— Дай мне лучше чего-нибудь такого, чтобы я заснул навсегда. Ведь страшно собственной рукой послать себе пулю в лоб!
— Ты что, сошёл с ума?
— А ты не лишился бы рассудка, если б при тебе Миллер сбросил пятерых мужчин… с обрыва… а беременной женщине послал две пули в живот?.. Понимаешь, беременной женщине! О, я не могу, не могу… Я не могу это забыть! — выкрикивал Лютц в исступлении. Его трясло, слова прерывались рыданиями. Это была настоящая истерика.
Генрих знал, что в таких случаях надо молчать и ни о чём не спрашивать. Он заставил Лютца принять порошок, укрыл его одеялом до самого подбородка, дал выпить грапа, чтобы больной поскорее согрелся.
— Лежи и постарайся уснуть.
— Уснуть… я так хочу уснуть… я уже три ночи не могу спать! С того времени, как Миллер…
— Молчи! Слышишь, ни о чём не говори! Я все равно заткну уши и не стану слушать.
Возбуждение медленно спадало, и через полчаса снотворное подействовало. Лютц заснул.
Генрих не решился оставить его одного, хотя очень устал с дороги. Подложив под голову старую шинель Карла, он улёгся на диван, но заснул не сразу.
Ночь прошла спокойно, больной не просыпался. Утром пришёл денщик. Генрих, приказав не будить гауптмана, сколько бы он ни спал, ушёл в штаб.
Эверс встретил своего офицера по особым поручениям приветливо, но на сей раз был неразговорчив. На левом рукаве его мундира все ещё чернела траурная повязка, хотя официально объявленный траур уже кончился.
— За все прожитые мною шестьдесят пять лет, обер-лейтенант, это самые чёрные дни в истории военных побед Германии. Самой блестящей операцией девятнадцатого столетия был Седан! Величие нашей победы под Седаном померкло перед позорным поражением на берегах Волги!
— Я слышал от своего отца, что в генштабе сейчас разрабатывают планы новых операций, которые помогут не только выправить положение, а и…
Генерал безнадёжно махнул рукой.
— Хочу верить, но… Впрочем, будущее покажет! А теперь, обер-лейтенант, идите, отдыхайте с дороги. Если будут поручения, я вызову вас.
После обеда Генрих снова зашёл к Лютцу, но тот, измученный трехдневной бессонницей, ещё не просыпался. Может быть, пойти к Миллеру и осторожно выведать у него, что именно так повлияло на Карла? Генрих позвонил начальнику штаба службы СС. Но к телефону подошёл Заугель. Он сообщил, что Миллер вчера уехал и, возможно, вернётся к вечеру. Пришлось остаться в номере.
Вечером Карл встретил Генриха смущённой улыбкой. Он уже совсем успокоился, но был ещё очень слаб. Очевидно, возбуждение последних дней истощило организм больного.
Теперь Лютц мог спокойно рассказать, что послужило причиной его болезни. Выяснилось, что Миллер, не предупредив в чём дело, повёз гауптмана на расстрел шести французов, среди которых была беременная женщина. Сцена эта так повлияла на Лютца, что, вернувшись домой, он слёг.
— Ты понимаешь, Генрих, мне после этого стыдно носить мундир офицера. А больше всего угнетает то, что я должен молчать, скрывать свои мысли. Скажи я что-нибудь, и тот же самый Миллер столкнёт меня с обрыва, как тех французов.
— Да, Миллер способен на это…
— Я дрался под Дюнкерком, меня никто не может упрекнуть в трусости. Но я хочу воевать, а не истязать беременных женщин.
Зазвонил телефон, Генрих поднял трубку.
— Это Гольдринг и есть. Что? Сейчас буду!
— Верно, бог услышал твои молитвы. Карл, Миллера ранили маки, он просит меня и Заугеля приехать к нему.
— Оказывается, на свете ещё существует справедливость! А где он сейчас, дома?
— Нет, Заугель говорит, что в госпитале. Если рано вернусь, зайду к тебе и все расскажу.
По дороге в госпиталь Заугель рассказал Генриху, что Миллера привезли часа два назад и уже успели сделать операцию. Какое он получил ранение, Заугель не знал, но надеялся, что лёгкое, иначе раненого отправили бы в Шамбери, а не оставили здесь, в Сен-Реми, где был небольшой и неважно оборудованный госпиталь.
Миллеру отвели отдельную комнату на втором этаже. Врач проводил посетителей до самой двери и предупредил:
— После операции ему необходим покой! Очень прошу долго не задерживаться.
Это предупреждение было сделано скорее для проформы, раненый чувствовал себя неплохо, хотя побледнел и ослаб.
