Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая
В тот день фра Пачифико, по обыкновению, углубился в лабиринт улочек, тянувшихся от Викариа до улицы Эджициака а Форчелла, останавливаясь лишь для того, чтобы одного благословить, другому дать возможность приложиться к рукаву своей рясы, а кому — назвать амбы, терны, кватерны и квины в предстоящей лотерее; затем он двинулся по виа Гранде, переулку Барретари и вышел на площадь Старого рынка как раз позади церквушки Святого Креста: причт ее хранит — не из благоговения, просто чтобы показывать любопытным — плаху с гербом, на которой герцог Анжуйский, смуглый монарх, по словам Виллани «мало спавший и никогда не смеявшийся», отрубил головы Конрадину и герцогу Австрийскому.
Миновав эту церквушку, фра Пачифико оказывался в совсем иной стране. Это истинный край молочных рек и кисельных берегов, где царство животное и царство растительное сливаются воедино, где хрюкают свиньи, кудахчут куры, гогочут гуси, поют петухи, кулдыкают индюки, крякают утки, воркуют голуби, где разложены золотисто-коричневые фазаны из Каподимонте, зайцы из Персано, перепелки с Мизенского мыса, куропатки из Ачерры, дрозды из Баньоли, а рядом с ними лежат на земле бекасы с болот Линколы и нырки с озера Аньяно, груды пунцового перца, темно-красных помидоров, корзины лиловой смоквы с Позиллипо и Поццуоли, изображение которой неаполитанцы в течение года выбивали на монетах как символ своей призрачной свободы; а над всем этим высились горы цветной капусты и брокколи, пирамиды арбузов и разных сортов дынь, башенки укропа и сельдерея.
Среди этих-то богатств фра Пачифико через каждые два дня и собирал урожай целыми корзинами.
И в тот день он собрал свою привычную десятину, но ему показалось, что над базаром нависла какая-то тревога. Торговцы что-то обсуждали, женщины перешептывались, дети собирали кучки из камней; к какому бы торговцу фра Пачифико ни подходил, тот, против обыкновения, не обращал особого внимания на снедь, овощи, дичь, фрукты, птицу, которые монах облюбовывал и складывал в свои корзины. Когда же корзины были уже на две трети полны, фра Пачифико подумал, что пора перейти к мясным рядам, и направился к Сан Джованни а Маре, где по преимуществу держали свои товары macellai и beccai, то есть мясники и убойщики баранов и козлов, — люди соприкасающихся профессий, однако в Неаполе обособленные одни от других. Итак, он направился к улице Сан Джованни а Маре, но и здесь народ почему-то не обращал на него никакого внимания. С самого его появления на Старом рынке ни одна женщина не обратилась к нему за благословением, ни один мужчина не попросил предсказать номера, на которые падут выигрыши в предстоящей лотерее.
Что же могло так занимать население старого Неаполя?
Фра Пачифико предстояло скоро узнать это, ибо со стороны улочки Меркато, выходящей одним концом на Старый рынок, а другим — на набережную, доносился сильный гул. Улочка эта в то время носила поэтичное название — переулок Соспири делл'Абиссо 40, но современный муниципалитет счел нужным лишить ее этого имени, которое объяснялось тем, что именно здесь проходили приговоренные к смерти, направляясь к обычному месту казни — Старому рынку; появляясь в этом переулке и впервые завидев плаху, они почти всегда испускали столь глубокий вздох, будто он исходил из бездны.
Путь фра Пачифико волей-неволей лежал именно по этому переулку, не говоря уже о том, что монах рассчитывал прихватить баранью ножку у одного мясника, чья лавочка находилась тут же на углу улицы Сант'Элиджио.
Таким образом, он неизбежно должен был узнать, что тут произошло.
А было это, по-видимому, нечто важное, ибо, по мере того как он приближался к улице Сант'Элиджио, толпа становилась все многочисленнее и выглядела все более взбудораженной; ему показалось, будто всюду слышатся произносимые с ненавистью слова «французы» и «якобинцы». Но толпа расступалась перед монахом с обычной почтительностью, а потому он довольно скоро добрался до лавки, где намеревался, как мы уже сказали, получить одну из семи или восьми бараньих ножек, которые на другой день должны были быть поданы к столу братии.
Лавочка оказалась полной мужчин и женщин, и все они вопили как одержимые.
— Эй, Беккайо! — крикнул монах.
Лавочница, растрепанная мегера с седыми и редкими волосами, узнала монаха по голосу и, растолкав спорщиков энергичными движениями локтей, кулаков и плеч, сказала ему:
— Проходите, отец мой. Сам Бог посылает вас к нам. Тут великая надобность в вас и в веревке святого Франциска! Посмотрите на бедного Беккайо!
Поручив Джакобино одному из подручных живодера, лавочница повела фра Пачифико в заднюю комнату, где лежал на постели окровавленный Беккайо: его лицо было рассечено от виска до губ.
XXIX. АССУНТА
Именно несчастье, случившееся с Беккайо, взбудоражило Старый рынок; оттого и стоял такой гул на улице Сант'Элиджио и в улочке Соспири делл'Абиссо.
Но как легко себе представить, несчастье это истолковывали на сотню ладов.
Беккайо, у которого оказалась разрезана щека, выбито три зуба, поранен язык, не мог или не пожелал дать точных разъяснений. Только слова «giacobini» и «francesi», которые он прошептал, давали повод предполагать, что так отделали его неаполитанские якобинцы, друзья французов.
Ходил слух и о том, что одного из друзей Беккайо нашли мертвым на месте схватки и еще двое других были ранены, причем один так тяжело, что ночью он скончался.
Каждый высказывал свое мнение об этом случае и о том, чем он был вызван, и болтовня пятисот-шестисот человек, собравшихся тут, сливалась в единый гул, еще издали услышанный фра Пачифико, когда он направлялся к лавке убойщика баранов.
Только один юноша, лет двадцати шести — двадцати восьми, стоял молча, в задумчивости прислонясь к двери. Но многие суждения присутствовавших, а особенно толки о том, будто Беккайо и его трое товарищей, возвращаясь из таверны Скьява, подверглись возле Львиного фонтана нападению пятнадцати злодеев, вызывали у него смешок, и он так многозначительно пожимал плечами, что это равнялось самому решительному опровержению.
— Почему ты смеешься и пожимаешь плечами? — спросил его приятель по имени Антонио Авелла, которого все звали Пальюкелла по привычке, свойственной неаполитанскому простонародью, давать каждому прозвище соответственно его внешности или нраву.
— Смеюсь, потому что мне хочется смеяться, — ответил молодой человек, — а плечами пожимаю потому, что это мне нравится. Вам никто не запретит говорить всякий вздор, мне же никто не запретит смеяться над ним.
— Если ты убежден, что мы говорим вздор, значит, ты осведомлен лучше нас?
