Вальтер Скотт - Уэверли, или шестьдесят лет назад
— Простите, сударь, если это не слишком нескромный вопрос, не скажете ли вы мне, куда мы сейчас направляемся?
— Боюсь, что на самое дурацкое предприятие, — отозвалась эта весьма общительная личность.
— В таком случае, — сказал Уэверли, решив не скупиться на любезности, — мне странно, что такое лицо, как вы, избрало этот путь.
— Верно, сэр, очень верно, — отвечал офицер, — но на все есть свои причины. Надо вам сказать, что этот вот лэрд купил у меня всех этих лошадок для своего отряда и договорился уплатить за них подходящую по нынешним временам цену. Но наличных у него не оказалось, а мне сказали, что на его имении много долгу и за его обязательства и ломаного гроша не дадут, а мне к святому Мартину надо было рассчитаться со своими поставщиками. Лэрд очень любезно предложил мне лейтенантский патент, а так как наши пятнадцать старичков note 322 никогда бы не помогли мне выручить мои денежки за то, что я продал лошадей врагам правительства, мне, ей-богу, ничего другого не оставалось, как выступить note 323 самому. Посудите сами, если всю жизнь мне приходится возиться с недоуздками, моей ли шее бояться ленты святого Джонстона note 324?
— Так вы по профессии не военный? — осведомился Уэверли.
— О нет, слава богу! — ответил отважный партизан. — На таком коротком поводке меня не воспитывали. Мое дело — конюшня. Я, видите ли, барышник, сэр, и, если доживу до тех пор, когда увижу вас на троицу на конской ярмарке в Стэгшобэнке или на зимней ярмарке в Ховике, и вам пришло бы в голову завести себе хорошую лошадку, что обогнала бы любую, уж будьте уверены, я услужил бы вам как следует. Джейми Джинкер не такой человек, чтобы обманывать джентльмена. А вы ведь джентльмен, сэр, и должны разбираться в конских статях. Взгляните-ка на резвую кобылу, на которой сидит Балмауоппл, у кого он ее купил? У меня. Она от Лижи ложку, который выиграл королевский кубок в Кэвертон-Эдже, и Белоногого герцога Гамильтона… (И т.д., и т.д., и т.д.) Но как раз в тот момент, когда Джинкер на всех парусах пустился разбирать родословное древо кобылы Балмауоппла, а Уэверли все дожидался момента, когда сможет извлечь из него более интересные сведения, высокородный начальник отряда придержал свою лошадь, пока они не поравнялись с ним, и затем, как бы не замечая Эдуарда, сурово обратился к любителю генеалогии:
— Мне кажется, лейтенант, что мои приказания пыли вполне определенны. Разве я не сказал, чтобы никто не разговаривал с пленником?
Преображенный в воина барышник, разумеется, умолк и подался назад, где он нашел себе утешение в яростном споре по поводу цен на сено с одним фермером, который нехотя последовал в поход за своим лэрдом, чтобы не лишиться фермы, так как срок аренды на нее только что истек. Уэверли, таким образом, был еще раз обречен на молчание. Теперь ему стало ясно, что всякие дальнейшие попытки заговорить с кем-либо из отряда дадут Балмауопплу долгожданный повод проявить всю наглость власть имущего и хмурую злобу человека, от природы упрямого и испорченного вдобавок потворством его низким побуждениям и фимиамом рабского угодничества.
Часа через два отряд подъехал к замку Стерлинг, над зубчатыми стенами которого в лучах заходящего солнца развевался флаг Соединенного королевства. Желая сократить путь, а возможно, и придать себе больший вес и подразнить английский гарнизон, Балмауоппл повернул вправо и повел отряд через королевский парк, вплотную подходивший к скале, на которой была расположена крепость, и окружавший ее со всех сторон.
Если бы Уэверли был настроен более безмятежно, он, несомненно, восхитился бы сочетанием романтики и красоты, придающим такую прелесть местам, через которые он теперь проезжал; полем, служившим некогда ареной турниров; скалой, с которой знатные дамы смотрели на состязания и втайне творили молитвы и обеты за успех какого-нибудь избранного рыцаря; башнями готической церкви, где, возможно, эти обеты исполнялись; и, наконец, возвышавшейся надо всем крепостью, одновременно замком и дворцом, где доблесть получала награду из рук королей, а рыцари и дамы в заключение вечера танцевали, пели и пировали. Все это были предметы, способные возбудить и увлечь романтическое воображение.
Но Уэверли было о чем подумать и кроме этого. Вдобавок вскоре произошло нечто способное рассеять любые мечты. Проведя свой маленький отряд под самыми стенами замка, Балмауоппл в гордости своего сердца приказал трубачу играть, а знаменосцу развернуть знамя. Это оскорбление, по-видимому, задело за живое гарнизон крепости, ибо, как только отряд отошел от южной батареи настолько, что на него уже можно было навести орудие, в одной из амбразур на скале вспыхнул огонь и, прежде чем донесся звук выстрела, над головой Балмауоппла раздался свист, и в нескольких ярдах от него зарылось в землю ядро, засыпавшее его землей. Тут уж всадников подгонять не пришлось. По правде говоря, каждый, действуя под впечатлением этой минуты, скоро заставил коней мистера Джинкера показать всю свою прыть, и всадники, отступая скорее поспешно, нежели упорядоченно, убавили ход и, как заметил впоследствии лейтенант, перешли на рысь не раньше, как укрывшись за холмом, который защитил их от дальнейших неприятных приветствий со стороны замка. Я должен отдать, однако, справедливость Балмауопплу, что он не только держался все время позади отряда и всячески старался навести порядок в своем войске, но даже простер свою неустрашимость до того, что на огонь крепости ответил выстрелом из собственного пистолета, хотя расстояние до нее было около полумили и я так и не мог дознаться, оказала ли эта мера возмездия какое-либо существенное действие.
Путешественники теперь проезжали по памятному Бэннокбернскому полю note 325 и достигли Торвуда — места, связанного для шотландского крестьянина с представлениями о чем-то славном или о чем-то ужасном, в зависимости от того, преобладали ли в его памяти подвиги Уоллеса note 326 или жестокости Вуда Уилли Грайма. В Фолкерке, городе, который некогда прославился в шотландской истории и которому предстояло получить новую известность note 327 в качестве арены важных военных событий, Балмауоппл предложил сделать привал и остановиться на ночь. Это было выполнено без соблюдения каких-либо правил воинской дисциплины, поскольку почтенный квартирмейстер был занят только тем, как бы достать водки получше. Ставить часовых нужным не сочли, и единственными не спавшими были те, кто сумел раздобыть хмельного. Несколько решительных человек свободно могли бы перерезать весь отряд, но часть местных жителей относилась к воинам Балмауоппла сочувственно, многие — безразлично, а остальные были перепуганы. Таким образом, ничего достойного быть отмеченным за эту ночь не произошло, если не считать, что Уэверли не давали спать солдаты, без малейшего зазрения совести горланившие до хрипоты свои якобитские песни.
