Валерий Елманов - Последний Рюрикович
– Так чего ты от меня-то хочешь, боярин? – уже закипая, гневно вопросил окольничий.
– Известно чего, правды, – коротко ответил Шуйский, властно усаживая сухонькой ладошкой начавшего вновь привставать с места Клешнина.
– А почто она тебе, правда-то?! – взревел Андрей Петрович. – Что ты с ней делать будешь – пахтать[126] али сырую кушать изволишь?!
– Ни-ни-ни, – зажмурил довольно глазки Шуйский. – Я ж зрю, как она тебя мучает. Доброе дело желаю исполнить – страданье с тобой разделить.
– Дак ты шутки со мной шутить удумал?! – задохнулся от бешенства Клешнин.
– А ты никак всерьез схотел? – помрачнел лицом Шуйский и, поколебавшись мгновение, азартно махнул рукой: – Ладно. Скажу и всурьез. Лет мне, как я уже сказывал, и четырех десятков нетути. И есть у меня желаньице. Маленькое такое, можно сказать, крохотульное. Желаю я спокойно дожить до старости. Пущай боярин Годунов мне жонку новую взять не дозволяет[127], чтоб потомства лишить, да и в прочем разном ущемляет – это ладно. Лишь бы не в опале, не в железах кованых, яко вор, не в монастыре, приняв насильно постриг монаший, а у себя на воле. И ежели ты мне сейчас без утайки, как на духу, всю правду поведаешь, коя для меня пока как в тумане – вижу лишь краем ока, да и то не всю, – дак тогда мы с тобой сядем да помыслим обстоятельно, что нам с етой правдой учудить да как поднесть. Да как на ломти ее сподручней порезать – один кусок царю-батюшке Федору Ивановичу, он у нас убогонький, все более к господу норовит, дак мы ему помене и постненького. А другой ломоть, пожирней, Борису Федоровичу поднесем, он и рад будет. Тебя еще более приблизит, как человека умного и смышленого, да и меня не тронет до скончания жизни, дабы тайна та, коя всем нам троим ведома, так и осталась у нас троих. Вот ты молчи, а я тебе вопросики задам да сам и отвечу, а тебе токмо и останется пометить, хучь на один из них скажу я не так, как было, али нет.
– Ну-ну, – нервно засмеялся Клешнин. – Валяй, задавай свои вопросики. А я послухаю.
– Ин, ладно. Было такое, что с твоей заручки дьяка Битяговского в Углич послали? Знамо, было.
А не давалося ли ему задание тайное помочь царевичу поскорее богу душу отдать? Вестимо, давали. А кто ж такой злодей превеликий будет? Есть такой среди бояр, Борисом Федоровичем именуется, хотя, постой… Навряд ли сам Борис Федорович такими делами заниматься станет. Хитер шибко. Для таких тайных дел у него и сподручник верный имеется – Семен Никитич. Его работа. Ай-яй-яй, и как это я сразу не подумал, оплошность допустил. Видно, и впрямь к старости дело идет, – запричитал Василий Иванович, с усмешкой глядя на вытянувшееся лицо Клешнина.
– Ну да ладно, пойдем дале. Сделали они свое дело? Нет, не их рук сие злодеяние. Иначе меня б не послали – побоялись. Вдруг да правду Шуйский ляпнет, за свободу за свою и жизнь не боясь? Стало быть, не боятся они той правды. Видать, не повинен Битяговский, и зазря его угличане порешили. Тогда кто ж царевичу так знатно глотку рассадил, коли во всем дворе четыре мальчонки и было, да еще кормилица с мамкой? Вот этого ты не знаешь, как и я, токмо я вот еще чего не знаю – надо енто кому там вверху али нет? Токмо на енто ответь мне.
Окольничий снисходительно ухмыльнулся.
– Знамо, надо. А рек ты все правильно, окромя одного. Забыл, видать, спросить, – и передразнил: – по старости.
– Это об чем же? – обеспокоился Шуйский.
– Да так. О безделице пустяшной. Кто во гробе том лежал – вот о чем.
– И кто ж там лежал? – растерялся боярин.
– Неведомо, – отрезал Клешнин. – Об ентом разве что Нагие знают, а боле никто. Я так мыслю: Дмитрий и впрямь в припадке на свайку напоролся. В дом его занесли. Почали бить всех, а мальцу безвестному тем временем глотку перервали, в одежи царевы нарядили, дак сказали, что царевич уже убиен лежит, – и горько усмехнулся. – На, отведай правды этой, тока смотри не обожгись.
Воцарилась пауза. Такого Василий Иванович и впрямь не ожидал. К любому повороту событий он был готов, но это… Боярин искоса посмотрел на Клешнина. Нет, не похоже, чтобы тот шутковал. Да и не тот это случай, чтоб предаваться веселью.
– А почто ж они так поступили? – выгадывая время, чтобы прийти в себя, спросил Шуйский, лихорадочно соображая, как ему вести себя дальше.
– С горячки, видать, – поморщился Клешнин. – Я уж тестю своему, Григорию Федоровичу, рек в первый же день – повинись, скажи правду. Я сам пред Борисом Федоровичем прощенье хлопотать тебе буду.
– Так-так. А он что?
– Али сам не слыхал? – усмехнулся невесело окольничий. – Уперся, как бык, и ни в какую. Говорит, что царевич сам на нож набрушился.
– Ну, а иде ж настоящий?
– Иди, спроси их, Василий Иванович. Можа, тебе и скажут, а мне дак молчат.
– А пытка на что?
– Чтоб палач все слыхал, да сподручные его?
– И то правда, – Шуйский сокрушенно покачал головой. – А всех ли допросили по делу сему?
– Да нет, не довелось. Вот, к примеру, сторож церковный Максим Кузнецов. Дознались, что он в колокол бить почал. Как, почему – неведомо. Кто велел ему – тож не дознались.
– А сам он молчит?
– Дак нетути сторожа! – воскликнул Клешнин. – Утек, видать. А можа, в земле уже лежит. Знал дюже много. Не по чину.
– Охо-хо, чудны дела твои, господи, – перекрестился Шуйский. – Погодь, Ондрюша, а можа, то колдун какой в дело вмешался?
– Да нет, какой там колдун, – досадливо отмахнулся Клешнин. – Ежели чернокнижник в енту заваруху влез бы, мы б с наговорами какими дело имели али еще с чем бесовским, а то ведь нет ничего. Да и на того мертвого мальца колдун бы беспременно морок навел, чтоб похож тот был на царевича.
– А ежели он не возмог такого. Гроб-то не где-нибудь стоит, а в освященном месте. Опять же и то возьми, что над ним молитвы читает не простой священник, но сам крутицкий митрополит. Вот он и не отважился. Бывает и такое в жизни, вот я тебе случай поведаю. Была у меня в деревне одной хорошая девка. И телом ядреная, кровь с молоком. Так она…
– Да нет, – досадливо отмахнулся опять Клешнин. – Не то это все. Ты мне лучше вот что скажи – как правду делить будем?
– Какую правду? – не сообразил поначалу Шуйский.
– Таку, каку знаем. Какой кусок мыслишь царю-батюшке поднесть, какой Борису Федоровичу?
– Так тут и мыслить неча, – спокойно пожал плечами боярин, который постепенно пришел в себя. – Борису Федоровичу надо рассказать все как есть, без утайки.
– И про подмену?
– И про нее, треклятую, тако же. Про такое таить никак не можно. А главное, – тут он лукаво сощурил глазки, – падем в ноги и повинимся.
– В чем? – испуганно спросил Клешнин.
