Нина Соротокина - Трое из навигацкой школы
Как только Лука поставил на стол фрукты, Никита отослал его из комнаты и придвинулся к Алеше.
— Ну, рассказывай…
Алексей освободился от салфетки, подпер щеку рукой и задумчиво устремил глаза в угол. С чего начать рассказывать Никите? Как записку передал в скит? Или как скакал верхами во всю прыть, опасаясь погони? Или как встретила их маменька?..
Они приехали в Перовское затемно. «Кого ты привез, Алеша, господи, кого?» — причитала мать, испуганно глядя на девушку.
Та стояла, спрятав лицо на его груди, и Алеша тихо гладил ее плечо, замирая от легкого дыхания, которым она отогревала его гулкое сердце.
Только на следующий день, когда история Софьи была пересказана со всеми подробностями, с лица Веры Константиновны исчезло напряжение, и она тут же обласкала Софью: «Одно дите рожденное, другое суженое», и всплакнула: «Будем теперь вдвоем Алешеньку ждать». О том, что Алексей сам «в бегах», о театральном реквизите — костюме горничной, о штык-юнкере Котове не было сказано ни слова. Алексей и Софья согласно решили, что уже достаточно взволновали маменьку, а потому некоторые подробности биографии сына можно опустить.
Неделя пролетела, как миг. Мать сама напомнила Алеше о необходимом отъезде в навигацкую школу. «Алеша, а я? Как же мне жить без тебя?» — спросила Софья мертвым голосом. — «Ждать», — только и нашел он, что ответить. — «Ты поосторожнее там, в Петербурге, — шепнула Софья на прощание, — поосторожнее, милый.»
Никита внимательно и грустно смотрел на Алешу.
— По уставу я могу жениться только через четыре года, — сказал тот тихо.
— Ну, последнее время ты только и делаешь, что нарушаешь устав!
— Гаврила, кофий в библиотеку! — раздался за дверью строгий голос Луки.
Гаврила в белоснежном парике, малиновых бархатных панталонах и кармазиновом, в нескольких местах прожженном камзоле вошел в комнату, неся на подносе изящные, как цветки, чашки. При виде Алексея он улыбнулся и степенно сказал:
— С приездом, Алексей Иванович.
— Экий ты важный стал, Гаврила. И какой красавец! — не удержался от восклицания Алексей, на что камердинер насупился и закричал с неожиданной горячностью.
— На что мне эта красота? Я проклятый парик устал снимать-надевать. Руки у меня, сами знаете, не всегда обретаются в безусловной чистоте… соприкасаюсь с различными компонентами! У некоторых бездельников здесь всегда чистые руки! Лука орет: «К барину без парика входить, все одно, что голому!» — и ругается непотребно. Лука этот… — Он задохнулся от невозможности подыскать нужное слово. — Как в Москве жили, а? Сами себе хозяева…
— Побойся бога, Гаврила, — укоризненно сказал Никита. — Ты ли не живешь здесь как хочешь?
Гаврила только рукой махнул и пошел прочь. В этот момент дверь отворилась и в комнату ворвался Александр. Алеша вскочил со стула. Друзья обнялись.
— Сашка, как я рад тебя видеть! И какой ты стал франт! Не отстаешь от Гаврилы.
— При чем здесь Гаврила? — обиделся Белов, но видно было, что ему приятно восхищение Алексея. Он сел на краешек стула, непринужденно отставив ногу в модном, с узорной пряжкой башмаке. — Кончились, бродяга, твои скитания? Никита рассказал мне о твоих приключениях.
— Не обо всех, — быстро уточнил Никита.
— Это я понял.
— За побег по закону нас должны смертию казнить, за опоздание — определить в каторжные работы. А про нас просто забыли.
— Простим это России, — усмехнулся Никита. — Пусть это будет самым большим ее недостатком! Алеша восторженно захохотал.
— У меня теперь усы растут. И никто не сможет заставить меня играть в театре!
— Некому заставлять-то, — глухо сказал Саша, и сразу тихо стало в библиотеке.
Никита нахмурился, отошел к окну. Улыбка сползла с лица Алексея, он замер с полуоткрытым ртом: «Ну… говорите же!»
Из собора Успенья Богоматери донесся стройный хор, шла вечерняя служба. Одинокое, заштрихованное решеткой окно теплилось неярким розовым светом, и казалось, что решетка слабо колеблется, вибрирует, как натянутые струны. Вслушиваясь в далекие голоса, Никита рассказал про казнь осужденных.
— Господи! Что ж так свирепо! — Алеша с трудом дослушал рассказ до конца. — Что они такое сделали? Не помог я Анне Гавриловне…
— Не кори себя, Алешка. Даже если б мы успели передать бумаги по назначению, это вряд ли что-нибудь изменило.
«Бумаги? Они-то про какие бумаги толкуют? Весь мир помешался на самых разнообразных бумагах!» Эта чужая тайна, в которую Никита сознательно или по забывчивости не посвятил его, больно задела Сашу, и неожиданно для себя копируя интонации Лядащева, он назидательно произнес:
— Они враги государства. Может, на жизнь государыни они и не покушались, да болтали лишнее.
— А хоть бы и покушались! — запальчиво откликнулся Никита. — Знаешь, что такое остракизм? Не кажется ли тебе разумным заменить кнут глиняным черепком? Государство от этого только выиграет.
— Я понимаю, Саш, что они заговорщики, — покладисто сказал Алеша. — Елизавета — дочь великого Петра… Но страшно, когда кнутом бьют, и особенно женщин. Ведь повернись судьба, и тот, кого сегодня бьют, завтра сможет наказать палача. А женщины совсем беспомощны. Я казнь никогда не смотрел и смотреть не пойду.
Саша разозлился: «Рассуждают, как дети. А пора бы повзрослеть! Этому очень способствуют беседы с Лестоком в ночное время. С ним хорошо говорить про глиняные черепки. Он поймет…» И уже не пытаясь скрыть раздражение и обиду, он процедил сквозь зубы:
— Не пойдешь, значит, на казнь? А тебе ее и так покажут. Забыл, что Шорохов рассказывал? Протащат матроса под килем да бросят у мачты — подыхай! А он, сердечный, лежит и ждет, когда же судьба повернется, чтобы он мог наказать «обидчика»!
— А ты злой стал, Белов, — нахмурился Никита.
— А я никогда и не был добрым.
— Моих матросов никогда не будут килевать, — страстно сказал Алеша. — Смотри и ты, чтобы гвардейцы берегли душу и тело людей.
— Пропади она пропадом, эта гвардия!
— Вот как! Ты уже не хочешь в гвардию? — Никита изобразил на своем лице величайшее изумление. — Как же так? Гвардия — вершина твоих мечтаний. «Garde» — древнее скандинавское слово, сиречь «стеречь». Еще в древних Афинах существовало такое понятие, как гвардия. Правда, тогда гвардейцы назывались скромнее — «телохранители». Полководец набирал их из пельтастов — наемников. Маленький щит, кольчуга на груди и уменье вести бой в рукопашных схватках…
— Прекрати! Ты злой стал, Оленев! — Саша понимал, что разговор пошел совсем «не туда», но уже не мог остановиться. — Что ты паясничаешь? Милость государыни Бестужевой жизнь спасла. Три года назад ее лишили бы не только языка, но и головы. Это надо помнить и не говорить ничего лишнего!
