Александр Кердан - Камень духов
В месяцы, прошедшие после мятежа, чиновники, испытывавшие друг к другу симпатию, встречались регулярно, не по одному разу на день. Нужно было обменяться новыми сведениями о бунтовщиках, передать друг другу ту или иную секретную реляцию, которую нежелательно было доверять курьерам. Впрочем, бывало, они сходились и просто так, выкурить трубку, поговорить о вещах отвлеченных. Это даже таким службистам, каковыми являлись оба, не только не противопоказано, но в условиях напряженной работы необходимо.
Вот и сегодня Фок предложил Александру Дмитриевичу прервать ненадолго свои занятия:
– Врач Арендт, дорогой Александр Дмитриевич, настоятельно рекомендовал мне делать в служебных делах хоть короткие, но перерывы. Переключение умственной деятельности с одного предмета на другой, по его просвещенному мнению, благоприятно сказывается на ее результатах…
Глядя на улыбающегося Фока, Боровков поймал себя на мысли, что ему трудно в чем-то отказать. Он отложил перо. Колокольчиком вызвал секретаря и приказал сварить кофе. Пригласил Фока пройти в маленькую гостиную, смежную с кабинетом. Там они расположились в креслах и раскурили трубки.
Поговорили о светских новостях, потом о новой пьесе Расина, премьера которой на днях состоялась в императорском театре с актрисой Семеновой в главной роли. Фок и Боровков были театралами и горячими поклонниками таланта Семеновой и доселе не пропускали ни одной из премьер с ее участием. Но на эту не попали: не отпустили дела. Выразив друг другу огорчение, снова заговорили о светских знакомых, о переменах в общественном мнении по отношению к мятежникам. Это было важно обоим. Они понимали, что работа в Следственной комиссии, где разбираются дела представителей знати, сродни хождению по узкому мосточку над пропастью. Шаг влево – и государь заподозрит в симпатиях к бунтовщикам, шаг вправо – и наживешь себе смертельных врагов среди высших сановников и царедворцев, чьи отпрыски привлечены к следствию. Нужна была линия поведения, которую оба, не говоря об этом ни слова, вырабатывали, общаясь друг с другом.
Когда кофе был выпит, Фок без всякого перехода вдруг заговорил о делах служебных:
– А скажите, уважаемый Александр Дмитриевич, включен ли в ваш «Алфавит» некий Хлебников, о коем я вам сообщал третьего дни?
– Извините, так не припомню, уж больно много имен. Надобно поглядеть в бумагах…
– Не сочтите за труд…
Они вернулись в кабинет. Пока Боровков искал нужное имя в записях, Фок размышлял: зачем это его агенту Барону понадобилось вдругорядь заводить с ним разговор о Хлебникове, служащем Российско-Американской компании на далекой Ситке? Когда Барон в первый раз обратился к нему с просьбой включить в списки подозреваемых упомянутого компанейского служителя, Фок спросил его о Хлебникове. Агент ответил, что у него есть сведения, будто купец состоял в переписке с государственными преступниками Рылеевым, Штейнгелем и находящимся на подозрении Завалишиным.
– Вы можете подтвердить сие обвинение? – спросил Фок.
– Доказательства будут, – ответил Барон. И на самом деле, вскоре он принес несколько писем от Хлебникова Рылееву и Штейнгелю. Правда, в них шла речь о делах компании, но агент настаивал:
– Были и другие письма, где говорилось о мятеже…
– Где же они?
– Преступники успели их уничтожить! Но важен сам факт переписки. А остальное можно выяснить на допросах!
И фон Фок сдался. Его натура протестовала, но разум нашел аргумент для оправдания: сыскная работа – не прогулка по Невскому! Иной раз приходится жертвовать нравственностью, во имя конечной цели, которая есть государственное благо. Что такое судьба одного человека по сравнению с судьбой Отечества? Одним подозреваемым больше, одним меньше… В списках Боровкова уже немало таких, кого просто оговорили или приплели, чтобы запутать следствие. «Если сей Хлебников невиновен, – утешал свою совесть Фок, – его допросят и отпустят. Если же виновен? Тогда вообще говорить не о чем…» А просьбу Барона выполнить надо. Он – агент ценный. Недавно успешно поработал в Москве: с его помощью удалось выявить шайку картежных шулеров и собрать компрометирующий материал на московского губернатора. Такие люди, как Барон, будут необходимы в новом ведомстве, которое создается под руководством графа Бенкендорфа…
Всего этого Михаил Яковлевич, конечно, Боровкову не сказал. Александр Дмитриевич тем временем отыскал нужную страницу и прочел вслух:
– Вот – Хлебников Кирила Тимофеевич. Коммерции советник. Пожалован сим чином в 1825 году. Начальник Новоархангельской конторы Российско-Американской торговой компании… Состоял в переписке с мятежниками… Знал о злоумышленных намерениях… – Боровков перевел дыхание и спросил: – Этого Хлебникова вы искали?
– Других, как мне известно, нет.
– Верно. Человек с такой фамилией в моих записях один. А позвольте полюбопытствовать…
– Не позволю… – все с той же обворожительной улыбкой сказал жандарм. – Сие служебная тайна.
– Даже для меня? – удивился Александр Дмитриевич.
– Прошу простить, но и для вас, мой дорогой друг, тоже…
Они еще поговорили о каких-то пустяках, и Фок откланялся.
По дороге к себе он вспомнил, что обещал Барону проследить, чтобы ситкинскому полицмейстеру было направлено указание арестовать Хлебникова и допросить его с пристрастием на вопрос причастности к мятежу. «Коль имя Хлебникова теперь есть в списках у моего приятеля Боровкова, направить подобный приказ в американские колонии не составит труда. Но интересно, чем же все-таки так насолил нашему Барону этот Хлебников?..»
3– …И вы, mon cher,добровольно вернулись в заточение, не воспользовавшись возможностью для побега, которую представляла вам судьба? Et pourqnoi?
– Своим побегом я укрепил бы власти в подозрениях относительно себя самого и тех, кто был связан со мною перепиской и дружескими узами… От правосудия бегут только виновные…
– Ну, а оставшись под следствием, вы надеетесь больше принести пользы вашим друзьям? А вы не боитесь, Дмитрий Иринархович, что вас могут запутать допросами и очными ставками так, что вы сами оговорите себя и своих знакомых, как это сделали многие?
– Я умею хранить тайны, и никто, Александр Сергеевич, не назовет меня бесчестным… Я полагаю так: если дела в моем Отечестве идут худо, это еще не дает мне права покидать его. Если бы я бежал из России, как мне предлагали, то лишил бы ее в своем лице человека, который понимает, в каком положении она находится, и через это понимание способен противодействовать злу, по крайней мере обличая его…
