Олег Гончаров - Боярин

Вот какой женой меня Даждьбоже наградил. Порой не знаешь – то ли радоваться от этого, то ли огорчаться.

Радоваться.

Конечно же, радоваться…

Между тем девка сенная ойкнула, пальцы огнем опалив, и лучину на пол уронила.

– Мне тут только пожара не хватало! – заругался я на нее и уголек затоптал.

– Ласки прошу, боярин, – испуганно прошептала она.

– Будет, – спохватился я, – будет тебе. Это я так… не выспался просто…

– Так что ратникам сказать?

– Ничего. Ты ступай, ожог маслом конопляным смажь, а с гостями я сам разберусь.

Вышел я из дома. Морось. По телу мурашки пробежали, и с грустью вспомнилась мне теплая постель, что я давеча оставил. Холодком утренним весь сон из меня разом высадило. Вдохнул я полной грудью и к воротам направился.

Здесь мальчишка дворовый Полкана за ошейник едва сдерживал. Тот хоть брехать и перестал, однако все из мальчишеских рук вырваться норовил да к притворам воротным кинуться.

– Тише, тише, Полкан, – уговаривал отрок кобеля.

– Что тут у тебя, Мирослав? – спросил я.

– Да вот, боярин, люди ждут, а этот, – кивнул он на пса, – никак их на двор не пускает.

– Ну, у него работа такая, – заступился я за Полкана. – Пока солнышко не взошло, он на дворе за хозяина.

– Так уберете вы кабыздоха али нет?! – из-за ворот окрик послышался.

– Чего надо-то? – выглянул я на улицу.

В зябком полумраке смутно вырисовывались три неясные фигуры. Двое в шишаках остроконечных, копья над ними топорщатся, рослые и статные. Сразу видно, что из гридней. А между ними еще один человек: роста невеликого, одет в сермяжку неброскую, руки за спину заложены, а на голове странное что-то – на волосы растрепанные не похоже, да и на шапку тоже, впотьмах сразу и не разглядеть.

– Здоровы ли, молодцы? – поприветствовал я ратников.

– И тебе здоровья, Добрын, – отозвался один из ратников.

– Вот, боярин, – сказал второй. – Княгиня велела тебе полонянина на руки сдать. Примешь?

А у меня отчего-то сердце сжалось. Замерло на миг, словно с ритма сбилось, постояло немного и… снова застучало.

– Да, – сказал я поспешно. – Конечно, приму.

– И еще матушка передать велела, что слово свое крепко держит.

Развернулись ратники и в темноте сгинули.

– Претичу от меня кланяйтесь, – крикнул я им вслед, а сам осторожно к полонянину подступил.

Понял я, почему мне странной шапка на нем показалась. Вовсе не шапка это была, а мешок холщовый. И мешок этот голову и лицо человека закрывал, и на шее веревкой стягивался.

– Так ведь и задушить недолго, – прошептал я и трясущимися руками принялся узел на веревке развязывать. – Ты потерпи только, – приговаривал, – сейчас я… сейчас…

А узел тугой да хитрый, все никак не поддается. Нож бы мне, так я бы его махом, но нет ножа. Потому и ломаю ногти, а пальцы, как назло, слушаться отказываются. От волнения это, видимо. И одна мысль меня буравит: «Почему он молчит? Почему молчит?»

Наконец-то ослаб узел, неподатливая веревка послушной стала. Потянул ее на себя, осторожно распустил, мешок вверх поднял и понял, почему он все время молчал – во рту кляп забит – тряпка грязная.

Вырвал ее с трудом.

Он ртом задышал тяжело, а потом просипел простуженно:

– Руки развяжи… свело… сил никаких нет…

– Сейчас, – я ему за спину забежал, а там опять веревка.

– Мирослав! – кричу. – Бросай кобеля! Ножик тащи!

– У меня с собой, – мальчишка в ответ. – Я его на всякий случай взял, когда на стук выскочил. Забоялся, что могут лихие люди наведаться, – и здоровенный кухонный тесак мне протягивает.

– А Полкан?

– За калиткой он. Сюда не достанет.

– Хорошо, – говорю. – Справный ратник из тебя выйдет, коли сразу цену оружию понял, – а сам лезвием, да по веревке. – И ножик у тебя точеный.

– Я его об камень точу, – хвастает мальчишка, а сам с любопытством незнакомца разглядывает.

– Иди, Полкана попридержи, – говорю ему.

Шмыгнул Мирослав в калитку, на пса заругался, а я веревку на землю скинул, полонянина из пут высвободил, повернулся он ко мне, в глаза взглянул, словно впервые увидел, и сказал:

– Ну, здравствуй.

– Здрав будь, батюшка.

Обнялись мы накрепко, и показалось мне, что отец вроде как меньше ростом стал и в плечах поуже. А может, это я вырос?

Застонал он от моих объятий.

– Что такое? – выпустил я его.

– Рука же у меня. Рана старая расшалилась. Ты уж не обессудь, сынко.

– Что ты, что ты…

– Какой же ты у меня большой стал, – оглядел меня батюшка.

Постояли мы растерянно. Сколько всего мне ему сказать хотелось. Сколько раз мечтал о том, как свидимся. И вот надо же… стоим, и все слова в одночасье подевались куда-то…

– Полкан! На место! – закричал Мирослав.

Но не послушался пес мальчонку, в калитку грудью стукнулся, распахнул ее настежь, на волю вырвался, тявкнул сердито и к нам бросился.

– Батюшка, – шепнул я. – Ты только не дергайся. Он у нас чужих больно не любит. Его на сторожу натаскивали. Он днем на цепи сидит, а по ночам мы его отпускаем, чтоб подворье оберегал.

Остановился Полкан в двух шагах от отца, зубы оскалил и зарычал с угрозой.

– Ну? – сказал отец. – Ты чего обозлился, дурила? Али своих не признаешь? Иди… иди сюда, – и на корточки перед псом присел.

Полкан от такой наглости опешил. Перестал зубы щерить, постоял немного, а потом хвостом завилял, голову к земле опустил, к отцу подошел боязливо, носом в колено ткнулся.

– Вот и умница, – сказал батюшка и здоровой рукой псу за ухом почесал. – А то страху на всех нагоняешь. Ну? Чего ты?

И Полкан морду поднял и отца в лицо лизнул.

– Признал, – сказал я радостно.

А тут и солнышко из-за окоема красный бочок показало. Новый день в мир пришел.

– Пойдем-ка, батюшка, в дом. Там уж нас заждались небось.

Долгих одиннадцать лет мы не виделись. По-разному я нашу встречу представлял, но жизнь все по-своему выкручивает. Помнится – меня потрясло тогда, как спокойно отец унижение над собой принял. Стоял он перед домом моим с мешком на голове, с кляпом во рту, с руками, за спиной стянутыми, и даже вырваться не попытался. А когда я его освободил, он как ни в чем не бывало с Полканом стал дружбу налаживать, а меня словно и не было рядом. Странные штуки с нами Пряхи вытворяют. Обламывают и спесь, и гордыню, будто сухие ветки на сосне вековой. И забияка смирным делается, а скромник на самой вершине славы оказывается.

Ломает нас жизнь, и не знаешь даже, к лучшему это или к худшему. Надеюсь, что все же к лучшему, а иначе и жить не стоит.

Ох, отец…

Считай, месяц пролетел, а батюшка все от полона отойти не может. Тихий он какой-то, будто болезнь его страшная гложет, и названия этому недугу не придумали еще. И все ему так, и любая снедь, даже простая самая, для него словно яство изысканное. Куропать ему даешь, так он всю до крылышка съест, даже косточки разгрызет. Крошки хлебные все до одной со стола на ладошку смахнет и в рот себе кинет, и жует долго-долго. И все зубы на месте, а он все одно как щербатый. За любую малость Любаве кланяться начинает, да так усердно, что ей даже неловко становится. А потом на улицу осторожно выйдет, где-нибудь во дворе уголочек поукромней найдет, забьется туда, от глаз людских спрячется и сидит целый день – и не видно его, и не слышно.