Александр Дюма - Ущелье дьявола
— Что еще случилось? — спросила она.
Христина не ответила. Она опустилась на землю, поникла головой, закрыла лицо руками и долго сидела молча, напоминая собой статую Скорби.
Испуганная Гретхен подошла и опустилась возле нее на колени.
— Госпожа! Дорогая госпожа! Да что такое случилось с вами? Я не видела вас целую неделю и страшно беспокоилась. Теперь нам не надо расставаться надолго. Ну, говорите, что такое случилось еще? Ведь худшего несчастья уже не может быть?
Христина медленно подняла голову.
— Может! — ответила она.
— Каким образом? Я не могу себе это представить, да и господь не допустит!
— Господь! — повторила с горькой усмешкой Христина. — Бог! Послушай, Гретхен, послушай, что сделал со мною бог. Я сама не знаю, чьего ребенка я ношу под сердцем — моего Юлиуса или этого Самуила.
У Гретхен вырвался невольный крик ужаса.
С той самой роковой ночи Гретхен уже перестала избегать Христину, а Христина никого не желала видеть, кроме Гретхен.
И когда Самуил позвонил, наконец, прислуге, чтобы велеть принести себе необходимые предметы для лечения Вильгельма, Гретхен, которая была в зале рядом, вошла первой.
В то время как горничная суетилась, а Самуил возился с ребенком, Гретхен подошла к Христине, которая стояла неподвижно в углу с сухими глазами.
С минуту Гретхен печально и с сожалением смотрела на нее, потом, взяв ее за руку, тихо сказала:
— Недаром он нам угрожал!
— Что такое? — спросила вдруг, выпрямившись, Христина, краснея от оскорбленной гордости.
— Ах! Ты уже отстраняешься от своей сестры по кресту, который мы обе несем? — с упреком сказала Гретхен.
В голосе ее слышалась такая нежность, такая небесная простота, такая глубокая тоска, что гордость Христины не устояла, и она протянула руку козьей пастушке.
— Ах! Сестра, молчи, ни слова!
Потом, словно это облегчило ее, она горько заплакала.
Самуил, в свою очередь, выполнил ужасный договор. Он погубил мать и спас ребенка.
Когда явились врачи, они нашли, что Вильгельм был уже вне опасности.
И тогда лицо Христины приняло такое выражение, которое вряд ли можно увидеть на человеческом лице: в нем отражалась и небесная радость, и отчаяние вечной муки.
Доктора сказали, что они уже более не нужны, и разъехались. Один из них остался в замке на всякий случай.
Самуил с достоинством и почтительно поклонился Христине.
— Сударыня, — сказал он, — я вам не нужен более?
— Господин Самуил, — ответила Христина дрожащим голосом и не поднимая на него глаз, — помните, в чем вы клялись мне?
— Что я больше самовольно не явлюсь к вам? Да, сударыня. Вы обе знаете, — прибавил он, обращаясь к Христине и к Гретхен, — что я держу свое слово, какое бы оно ни было.
И, поклонившись еще раз, он вышел.
С тех пор, действительно, ни Христина, ни Гретхен его уже не видели никогда.
Спустя два дня барон вернулся из Остенде и привез Христине поклон от Юлиуса.
— Ну что, приготовилась ли ты к отъезду? — спросил он ее.
— Куда, батюшка?
— В Берлин. Ведь так было решено?
— Нет, — ответила Христина, — я передумала.
Она свалила все на болезнь Вильгельма, потрясения позапрошлой ночи отозвались на его организме, а везти его в этом положении было бы крайней опрометчивостью с ее стороны.
— А как же Самуил? — попробовал возразить барон.
— О! Я уже не боюсь его теперь, — ответила Христина, покачав головою.
— Что же, ты виделась с ним опять?
— Вы верите моему слову, батюшка, не правда ли?
— Разумеется, Христина.
— Ну так верьте мне, что с этой стороны мне совсем не грозит опасность.
Барон объяснил себе странный тон, каким Христина произнесла эти слова, тем потрясением, которое должны были произвести такие события, как отъезд Юлиуса и болезнь Вильгельма. Однако, его все-таки беспокоило то обстоятельство, что Христина останется одна в этом уединенном замке. Но Христина наотрез отказалась ехать в Берлин. Она не допускала и мысли жить вместе с отцом Юлиуса. Ей казалось, что глаза отца обнаружат в конце концов у нее на лбу и на губах позорные поцелуи того негодяя, который торговал жизнью ее ребенка.
Ей надо было одно: уединение. Она, как Гретхен, хотела бы быть одинокою и жить где-нибудь в хижине, вдали от всех.
Барон, видя, что он не в состоянии уговорить Христину, вынужден был уехать один. Перед отъездом он предложил прислать к ней маленького племянника Лотарио.
— Куда мне еще ребенка! — воскликнула она. — Нет, пускай он останется у вас. С детьми только горе. И один стоит жизни.
— Ты прежде так его любила!
— Да, я слишком любила детей. И в этом мое несчастье.
И эти слова барон также приписал страху женщины и матери. Очевидно, эти потрясения отразились даже на умственных способностях Христины. Но за время отсутствия ее мужа она оправится, и мысли ее успокоятся вместе с окончательным выздоровлением ребенка.
И барон уехал с надеждою, что все обойдется. Христина попросила его только пригласить из Берлина доктора жить в замке. По счастью, барон был знаком с одним знаменитым детским доктором, старичком, который давно собирался удалиться на покой, и такое место было ему как нельзя более подходящим. А пока, до его приезда, остался доктор из Неккарштейнаха.
Когда все устроилось таким образом, и барон вернулся в Берлин, Христина утешилась тем, что теперь она, оставшись одна, может хоть наплакаться вволю. Целый месяц она провела между молитвенным ковриком и колыбелькой Вильгельма.
Она разговаривала только с одной Гретхен, и они находили какую-то мрачную отраду в том, что поверяли друг другу свои горести и свой позор. Отныне новое, неразрывное звено соединяло их навеки. Гретхен сказала правду: они стали сестрами.
Иногда Гретхен приходила в замок, а чаще всего Христина сама ходила в хижину, там они чувствовали себя как-то более уединенными и могли говорить свободнее.
— Что теперь делать? — говорила Христина. — Вызвать Юлиуса? Но письмо не может поймать его в океане. И когда он еще вернется? Да и потом как быть? Если все рассказать ему, он вызовет того на дуэль, а этот демон убьет его! Если скрыть от него?… Но нет, у меня никогда не хватит духу на такое подлое притворство! С какими глазами я предстану перед ним? Как я смею допустить, чтобы его губы прикасались к тому лицу, на котором остались следы от нечестивых поцелуев другого? Проще всего было бы умереть. Ах! Если бы только не Вильгельм! Несчастные мы создания, женщины, нам хочется иметь детей! Мой ребенок уже велел мне снести позор, а теперь еще велит и жить с этим позором!
