Павел Комарницкий - Время терпеливых (Мария Ростовская)
— Слава! Слава!
Последний возглас отсекла толстая дверь, и Мария оказалась наконец в покоях. Встала посреди, озираясь. Потолок был покрашен яркой лазоревой краской, с расписными узорами вдоль стен, над вбитыми в стену витыми трёхрогими подсвечниками из кованого железа на потолке темнели пятна копоти. Стены тоже были крашеными, но не сплошь, а росписью, и сквозь затейливые узоры проглядывала гладко оструганная древесина.
— Нравится? — князь Василько подошёл сзади, обнял, и Мария чуть закинула голову, уже привычно-послушно подставляя губы…
Откуда-то вынырнула толстая пушистая кошка, каких Мария ещё и не видывала — белоснежный искрящийся мех, густой, точно у соболя, а глаза голубые…
— Ой, киска! — Мария присела, разглядывая кошку, и та чуть настороженно глядела на неё — Как зовут?
— Это Ирина Львовна, — почти без улыбки ответил Василько. — Прошу любить и жаловать.
— Как? — рассмеялась Мария — Так вот прямо и Львовна?
— А то! Между прочим, греческих кровей кошка. Архитектор Ипатий, что отцу терем строил, откуда-то раздобыл, перед самым отъездом. Махонький котёнок, белый и блохастый. Мы ему: откуда такой уродец, мол, а он нам — ничего вы не смыслите, это же царица кошачья. Ну мы промеж себя и прозвали её царским именем, с лёгкой руки отцовой…
Ирина Львовна, окончив предварительный осмотр, подошла вплотную, и Мария погладила её, почесала за ухом. Кошка легонько замурлыкала.
— Вишь, признала тебя сразу… Умнейший зверь, между прочим, всё понимает.
— И по-русски понимает?
— И не токмо. И по-русски, и по-гречески, и по-латыни. А уж читать любит, прямо страсть!
Мария рассмеялась, и кошка чуть обиженно мяукнула, словно говоря: "не верит ещё!"
— Не веришь? Ну вот вечером я тебе покажу. Как только святцы откроешь, или ещё какую книгу, так она сразу тут как тут. И лапой страницы переворачивает!
Они встретились взглядом, и разом расхохотались. Кошка, явно не желая выносить насмешек в свой августейший адрес, фыркнула и удалилась, гордо неся пышный хвост трубой.
— А у вас тут книжек много, да? — обернулась Мария к мужу.
— У нас тут, — поправил её Василько. — Много. Отец любил почитать, так и собрал. Да вот и грек Ипатий, архитектор который, немало в сём поспособствовал. Есть хочешь?
— Не-а… — Мария отрицательно помотала головой.
— В баню пойдёшь, или отдохнёшь с дороги?
— Как ты, — улыбнулась Мария.
Василько подумал пару секунд, тряхнул кудрями.
— Тогда в баню! Не знаю, как ты, а я вот пропотел дорогой.
— Вместе пойдём? — лукаво улыбнулась Мария, искоса глядя на мужа.
— Ну неуж поврозь? Так никакого пару не напасёшься!
И они снова расхохотались.
…
— Вот, Мариша, это вот тётка Пелагея. Родственница моя, как говорят, дальняя. Да токмо если бы не она, сей дворец рухнул бы в одночасье.
Пожилая женщина, с костистым лицом, ещё хранящем следы былой красы, смотрела на Марию оценивающе, без страха, но и без должного почтения к малолетней девчонке. Матушка-то ты матушка, читалось во взгляде, да только дом вести — не подолом мести…
— Здравствуй, тётушка Пелагея, — первая поздоровалась Мария, чутьём угадав, что это сейчас необходимо. Взгляд старой ключницы потеплел.
— Здравствуй, матушка моя, — женщина легонько так поклонилась. — Ну наконец-то, сподобился князюшка наш, женился. А я уж решила, всю Русь прошёл, теперь в немецкие земли подался, за невестой-то.
Она подошла вплотную.
— Слава Богу. А то я уж думала, до конца дней своих тянуть мне хозяйство.
— Тётка Пелагея у нас и за тиуна теперь, — улыбнулся Василько.
— Да, был такой Ставр у нас, дельный вроде мужик, да спился, прогнал его князь-батюшка, и вовремя. Не ровен час, спалил бы тут всё дотла, по пьяному-то делу. Мужики, вишь, к этому делу бывают нестойки.
Вот как… Значит, по сути сейчас вот эта самая Пелагея и есть хозяйка в княжеском доме…
Уловив настороженность в глазах Марии, Пелагея улыбнулась.
— Не бойся тут ничего, матушка моя. Ты теперь тут хозяйка. По твоему слову всё и будет. А я… Спросишь совета — всегда отвечу, не спросишь — что ж… На печи-то оно тепло, лежи себе…
— Ладно прибедняться, тётка Пелагея, — засмеялся Василько. — Мы вот с Маришей крепко на тебя рассчитываем.
— И зови меня Марией просто, тётушка Пелагея, — попросила Мария.
Взгляд ключницы-управительницы окончательно потеплел.
— Как скажешь, матушка моя. Ты вот что… Вот так же примерно и веди себя, как сейчас. Говори ровно, улыбаясь. Народишко у нас тут ничего, не злой, и дураков явных нету, так что хулы или бесчестья какого не опасайся. Ну, а ежели кто из дворни вздумает отлынивать, на доброту твою уповая, так и вовсе не говори ничего, просто мимо пройди. А уж я объясню таковому, что так делать нельзя — враз усвоит…
— По почкам токмо не бей, тётка Пелагея, — засмеялся князь. — да по голове не шибко.
— Ништо! Я женщина аккуратная, — улыбнулась Пелагея, позвенев ключами, и Марию вдруг разобрал смех. Вот интересно, как это так выходит, что и тут связка ключей у ключницы весьма похожа на боевой кистень?
…
— Ух ты!
Мария восхищённо оглядывала библиотеку. Рукописи лежали на полках, в свитках и стопках, в книгах со свинцовыми и деревянными переплётами, аккуратно разложенные и пронумерованные.
— Тут сотни четыре трудов письменных наберётся, даже поболе чуть! — похвастался Василько. — Слышь, Савватий!
— Тут я, княже! — отозвался маленький лохматый человечек, вынырнув откуда-то из-за стеллажа. Одет человечек был в тёмную рясу на голое тело, подпоясанную верёвкой с привязанным медным ключом, на шее болтался изрядных размеров деревянный кипарисовый крест на кожаном шнурке. На лице человечка помаргивали детски-голубые, какие-то чистосердечные глаза, должно быть, малость близорукие от долгого сидения за книгами. Но особо примечательной у Савватия была борода — чёрные, каштановые и светло-русые пряди причудливо переплетались, отчего борода приобретала неповторимо-пёстрый вид, навроде шемаханского ковра.
— Вот, Мариша, это наш летописец ростовский, отче Савватий, он же книжным собранием ведает.
— Здравствуй, государыня княгиня, — поклонился Савватий. — Читать любишь?
— Люблю, отче Савватий, — призналась Мария. — А что за книги тут?
— Да всякие есть, — Савватий приосанился, испытывая законную гордость за свою библиотеку. — Вот духовные труды есть, вот это, — он с некоторой натугой поднял стопку тонких, позеленевших и посеревших от времени свинцовых листов, — списки Священного писания, сделанные якобы самим апостолом Павлом, лично.
