Алексей Сергеев - Стерегущий
— Как, кстати, в этих краях сейчас? Спокойно? — как бы невзначай перебил Макаров.
— На Ляодуне особых событий нет, ну, а в северной части Манчжурии китайское население неспокойно. Недовольство замечается во всех слоях.
Досужие люди уверяют, что для ведения весьма странных дел на Дальнем Востоке стихийно возник малый департамент, не значащийся в списках никакого министерства. Чиновников этого департамента, как и строителей железной дороги, китайцы называют «машинка-капитан», производя этот титул от слова «мошенник».
— Я вижу, золотые россыпи у вас там.
— Для некоторых — да. Все крупные строительные работы на железной дороге, в Дальнем и в Порт-Артуре сдаются за крупные взятки китайскому подрядчику Тифонтаю.
— А это что за фигура?
— Самая загадочная. Бывший китайский генерал. Несомненный японский шпион. Владелец на Ляодуне опиекурилен и публичных домов. Строит в Порт-Артуре все крепостные сооружения, а в Дальнем — и порт и доки. Самолично рубит головы китайцам. Закупает в России цемент, но русский цемент достигает Дальнего Востока с подменными коносаментами[4] и направляется в Японию, а японский низкопробный цемент сбывается нам под русскими этикетками…
— Тэк-с. Чем же, собственно, я могу быть вам полезным?
— Я, ваше превосходительство, прошу вас помочь мне стать вместо Гинзбурга поставщиком угля для Тихоокеанского флота. Гинзбург ведь поставляет флоту не английский и даже не русский, а японский уголь. Разве это терпимо? Разве это патриотично?
«Уголь, уголь… — подумал Макаров. — Темный хлеб машин, извлекаемый из пасти копей. Сколько людей около него копошится! Одни честно, по-трудовому, а другие жульнически».
— Подлец Гинзбург, — вслух проговорил он. — Презрение к нему осталось у меня навсегда еще с тысяча восемьсот девяносто пятого года, когда я имел честь командовать Тихоокеанской эскадрой. Насчет вашего предложения могу посоветовать пока одно. Вопросами угля у нас занимается Адмиралтейство. Обратитесь к нему. Оно потребует от вас докладной записки. Ознакомьте меня с нею, тогда я буду говорить с вами определенно.
— Интересный субъект, — сказал адмирал Семенову, когда за негоциантом захлопнулась дверь. — Жуликов, аферистов, казнокрадов клеймит. Но мне думается, что это тоже один из дальневосточных жучков-короедов, накинувшихся на лесные концессии на Ялу. Поставь его вместо Гинзбурга, таким же мерзавцем окажется, если не хуже.
Пожилой матрос в синей форменке с боцманскими лычками на покатых плечах принял тяжелое меховое пальто, пушистую бобровую шапку с бархатным верхом, почтительно покосился на офицерский георгиевский крест в петлице гражданского сюртука посетителя.
— Как прикажете доложить? — спросил он, открывая дверь в гостиную.
— Художник Верещагин.
— Василий Васильевич, боже мой, как я счастлива! — быстро вышла из соседней комнаты Макарова, сверкая белозубой улыбкой. — Садитесь сюда. Или нет, сюда, рядом со мной. Надолго к нам? Путешествуете? — Адмиральша сыпала словами, и было видно, что она искренне рада гостю.
Отвечая, Верещагин разглядывал Капитолину Николаевну глазами профессионала-художника. Изящна, грациозна, несмотря на начинающуюся полноту. Темная волна волос подобрана с нарочитой небрежностью. Высокий лоб и свободный разлет бровей. Конечно, не сверкающая юностью «розоперстая Эос»,[5] не «властительница Принцевых островов», но все же пленительная Капочка. Сколько ей сейчас? Замуж вышла в семьдесят девятом году, девятнадцати лет, выходит, ей сейчас…
Окончательных итогов Верещагин подвести не успел. Макарова со звонким восклицанием сорвалась с кресла и бросилась навстречу новому посетителю.
Верещагин сразу же узнал Галевича, хотя и не виделся с ним лет двадцать.
Галевич на ходу целовал протянутые ему Макаровой руки; движения его были изящны, как всегда.
Он тоже узнал художника. Оба дружески улыбнулись, сердечно обменялись крепким рукопожатием и приветствиями.
— Такой коротенький день, и так много радостей, совершенно неожиданных, — растроганно звучал около них голос хозяйки. — Прямо не верю… Василий Васильевич! Владислав Францевич!.. Сколько лет, сколько зим пролетело над Принцевыми островами уже без нас, и вот мы опять вместе! Так и кажется, что раскроется дверь и впустит нашу дорогую Ритушу…
— Вы ждете Маргариту Борисовну? — спросил Верещагин.
— Жди не жди, не дождемся — она умерла, — грустно промолвила адмиральша. — Владислав Францевич, что же вы Лелечку с собой в Петербург не привезли? — укоризненно пожурила она Галевича.
— Не захотела ехать. Увлечена порт-артурскими делами, — сдержанно ответил тот.
— Сердечными? — блеснула глазами адмиральша.
— Возраст такой, — неопределенно пожал он плечами.
— Лелечка, как я понимаю, Владислав Францевич, ваша дочь? Новое, неизвестное поколение? — вмешался в разговор художник.
— Ну, конечно, дочь, — ответила за него Капитолина Николаевна, — крестницей мне приходится. Если бы вы знали, какое очаровательное создание! Весною она была здесь, в Кронштадте, и обворожила решительно всех.
Владислав Францевич снисходительно улыбался. Расточаемые его дочери комплименты в какой-то мере льстили и ему.
— Я привез вам из Порт-Артура короб дружеских приветствий. От кого, ни за что не угадаете.
Капитолина Николаевна по-детски надула губы.
— Ну еще бы! Особенно, когда сами об этом предупреждаете… Все же рискну, погадаю. Лидия Александровна Сахарова? Мария Ивановна Старк? — полувопросительно протянула она.
— Само собой разумеется, и от них. Но наиболее интересные от других.
— Да не дразните меня, мучитель!
— Слушаюсь, не буду. Вам кланяется Александр Викторович Фок.
— Боже мой! — всплеснула руками Макарова. — «Сумасшедший мулла…» Что он там делает?
— Фок в Порт-Артуре? — в свою очередь, удивился Верещагин. — На каком же поприще он подвизается?
— Командует бригадой. Имеет в своем распоряжении четыре полка, с которыми не знает, как обращаться и чему учить их.
— Ну-ну, не злословьте. Вы всегда относились к нему пристрастно. Как он выглядит?
— Все так же. По-прежнему самоуверен и туп. Ведет себя не то буршем, не то фендриком, считается в Порт-Артуре завиднейшим женихом и нагло подчеркивает свои матримониальные[6] виды на Лелечку.
«Вот оно, где собака зарыта, отчего он Фока не любит», — подумал Верещагин.
Капитолина Николаевна, пропустив мимо ушей последние слова Галевича, мечтательно полуприкрыла глаза ресницами.
