Генри Триз - Мечи с севера
Ему вспомнилось многое из виденного в странствиях. Вот князь Ярослав и златовласая, совсем еще юная Елизавета с доверчиво сидящей у нее на руке говорящей птичкой. Вот Ульв и Халльдор, вот его новые друзья, Эйстейн и Гирик. Потом он вернулся мыслями к своему сводному брату Олаву, великому человеку, который так нежно заботился о нем до самой гибели в битве при Стиклестаде. Ему вдруг показалось, что Олав здесь, с ним, в душной темнице, и от того она наполнилась ярким светом.
«Что это ты приуныл, братишка? – спросил Олав. – Раньше, когда мы были вместе, ты никогда не унывал. Не робей, Харальд, все не так безнадежно, как кажется. Ты отлично слагаешь песни. Теперь самое время этим заняться. Тогда ожидание не покажется тебе таким тягостным».
Олав исчез, и свет в темнице померк.
Харальд потер свои глаза и проговорил:
– Да, брат, я так и сделаю. Спасибо, что напомнил.
И принялся слагать песнь. Она вышла не самой удачной, но занятие это действительно отвлекло его от мрачных мыслей.
Песнь была такая:
В застенке византийском темномЖду неминучей смерти злой.А в Новгороде торг веселый,Шумит и Киев золотой.
Играет море лунным светом,Здесь, в Миклагарде, звездная ночь.Мне б волю, я б отплыл с рассветомИз Золотого Рога прочь.
Легко в Босфоре мореходу,А в Черном море просто рай.Но я б в любую непогодуПошел к верховьям Днепра.
Когда бы мне домой добраться!Я б не просил иных наград.Лишь никогда б не возвращатьсяВ клятый Константинов град.
Несколько раз повторив эти вирши, он решил, что рифмы могли бы быть и получше. Когда-то ему помогал с рифмами один скальд по имени Стув, живший недалеко от Бергена. За рог имбирного пива любую рифму подберет. Но Берген далеко, да и жив ли еще старый Стув? Харальд с грустью подумал о том, что и скальды смертны. Воин рано или поздно должен погибнуть, такое уж у него ремесло. Но поэтам и сказителям следовало бы жить вечно. А разве не грустно, когда падет добрый конь или сломается славный меч? Но всего печальней, когда в безлюдных местах, где-нибудь в отдаленном фьорде или возле одинокого рифа к западу от Оркнеев затонет добрый корабль и некому оплакать его гибель, кроме чаек, и безвестно лежит он на дне, пока не покроется водорослями. Хуже всего, если он затонет на пути в Гренландию. Там совсем уж безлюдно.
При мысли о затонувших кораблях Харальд почувствовал, что слезы наворачиваются ему на глаза, и постарался выбросить это из головы. Он занялся сочинением мелодии для своей песни. Но это давалось ему еще труднее, чем слова. Ему хотелось, чтобы мелодия была веселой, а выходило как-то тоскливо, вроде ночного крика тюленей или стенаний взлетающего со скалы голодного баклана.
«Никудышный из меня скальд, даже для короля», – подумал Харальд. Вдруг дверь темницы распахнулась и кто-то крикнул:
– Выходи, Харальд Суровый! Выходи!
«По крайней мере, не придется больше корпеть над стихами и мотивом», – подумал он.
Потом повернулся и пополз к выходу из застенка, зажмурясь от слепящего солнечного света. И оказался у ног множества обступивших темницу людей.
Ему пришло в голову, что негоже воину умереть вот так, на четвереньках, и решил подняться.
Так он и сделал. И увидел смеющихся Ульва с Халльдором, а с ними Эйстейна и Гирика. Весь переулок до самого Форума Константина был запружен вооруженными топорами варягами, которые приветствовали его смехом и криками. Среди них были и англичане, и даны, и франки, и даже итальянцы.
Ульв сказал с гордостью:
– Видишь, брат, мы пришли за тобой.
Харальд кивнул.
– Могли бы прийти и пораньше. У меня все ноги свело, пока вы там возились.
Он изо всех сил старался казаться мрачным.
– Ноги у него затекли! Велика беда! – ответил Ульв. – Тут пятьсот человек, готовых нести тебя на руках.
Четверо ближайших соратников Харальда подняли его себе на плечи и понесли в Форум, а варяги с радостными криками теснились вокруг, прямо как на празднике. Постепенно к ним присоединились толпы дворцовой прислуги, зазвучали византийские песни. Некоторые, в основном девушки, стали кидать Харальду алые цветы, но варяги сказали им, чтобы шли к себе на кухню и не путались в дела мужчин.
Когда они достигли главных ворот дворца, булгарские стражники, опустив копья, пропустили их.
– Вот нежданная перемена, – заметил Харальд. – Маниаку это не понравится.
– Что за дело! – ответил Ульв. – Он впал в немилость за то, что обидел тебя. Говорят, Зоя даже грозилась подвергнуть его публичной порке. А тут это, похоже, дело нешуточное.
– Не дело так поступать с воином, – сказал Харальд. – Он всего лишь исполнил свой долг. К тому же, я его тоже обидел. Я не держу на него сердца.
– Так и скажи Зое. Она как раз прислала за тобой, – встрял в разговор Халльдор. – Дай-ка мы умоем и причешем тебя, прежде чем пойдешь к ней.
– Нет уж, – заявил Харальд, – или я пойду к ней как есть, или не пойду вовсе.
И отправился в палату императрицы как был, весь в пыли, со спутанными волосами и всклокоченной бородой.
НОВЫЙ ИМПЕРАТОР
Он остановился в дверях, сквозь которые в полутемную залу проникал янтарный солнечный свет. Взлохмаченный, опоясанный огромным мечом, в эту минуту он был похож на северного бога. Из полумрака ему навстречу с простертыми вперед руками выступила императрица Зоя. Он заметил, что на сей раз она надела на три браслета больше, чем прежде, и что они массивные, из неполированного золота. Ему подумалось, что на вырученные за них деньги можно было бы купить в Хедебю драккар, а в Дублине даже два, ведь там цена на рабочую силу ниже.
– Прекрасное сегодня утро, Зоя, – проговорил он.
– Я посылала за тобой, варяг, – ответила она. В голосе ее сквозило напряжение.
Он прошел мимо нее в палату и уселся на трон. Помолчал немного и сказал:
– Я бы так и так пришел. Когда будущего короля кидают в темницу как какого-нибудь карманного воришку, он вправе попросить объяснений, пусть даже у женщины.
От императрицы потребовалось немало усилий, чтобы не дать своему гневу выплеснуться наружу. В конце концов, она спокойно проговорила:
– Ты сидишь на моем троне, варяг.
Харальд взглянул вниз, как будто сам это только что заметил и улыбнулся:
– Стул у тебя, надо сказать, крайне неудобный. Резьба на нем красивая, спору нет, но сидеть жестко до ужаса. У нас, на севере, даже у пастухов стулья удобней.
Он встал с трона и пнул его ногой, чтобы показать, что он думает и о троне, и о Миклагарде[10] вообще.
