Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая
— Да, но я не желаю, чтобы такой славный малый, как ты, ставил на карту свою жизнь. А что, если я воспротивлюсь такому опыту?
— Черт побери, адмирал, не вздумайте противиться! Если надежды капуцинов не оправдаются, они подумают, что я сам попросил отменить прыжок, и запрячут меня где-нибудь in pace 37.
— А ты все-таки твердо решил стать монахом?
— Я не решил стать монахом, адмирал, — со вчерашнего дня я уже монах. И мне даже сократили срок послушничества до трех недель, с тем чтобы опасный прыжок состоялся в день святого Франциска. Сами понимаете, это придаст событию большую торжественность и возвеличит моего заступника.
— А тебе какая будет от этого польза?
— Я поставил определенные условия.
— Надеюсь, хоть попросил, чтобы тебя сделали игуменом?
— Не такой я простофиля, адмирал!
— Ну, спасибо!
— Нет, я попросил — и получил — должность сборщика пожертвований. Эта работа сулит некоторые развлечения. Если бы мне пришлось запереться в стенах монастыря вместе с остальными олухами-монахами, я бы помер от скуки, сами понимаете, ваше превосходительство. Зато брату-сборщику скучать не приходится. Он носится по всем окрестностям Неаполя, от Маринеллы до Позиллипо, от Вомеро до Мола, потом, встретив в порту друзей, выпьет с ними по стаканчику вина, за которые никому платить не приходится.
— Как это не приходится? Эспозито, друг мой, ты, кажется, заблуждаешься.
— Наоборот, я на правильном пути.
— Разве в заповедях Господних не сказано: «Не кради»?
— А разве я не опоясан веревкой святого Франциска, адмирал? Разве все, к чему прикоснется эта благословенная веревка, не становится roba 38 монаха? Возьмешь у трактирщика графинчик вина, возьмешь два-три графинчика, а ему предложишь понюшку табаку, дашь его жене приложиться к твоему рукаву — и все в порядке.
— Правда. Я забыл об этом преимуществе.
— Кроме того, адмирал, — с самодовольным видом продолжал Эспозито, — согласитесь, что ряса производит недурное впечатление. Не такое, конечно, как мундир, но ведь вкусы бывают разные, и если верить тому, о чем толкуют в монастыре, то…
— Что же там говорят?
— Говорят, адмирал, будто францисканцы, и особенно капуцины святого Ефрема, постятся не во все дни, указанные в календаре как постные.
— Замолчи, нечестивец! Услыхали бы тебя собратья!..
— Ничего, у них тоже язык без костей, клянусь нашим святым покровителем! Короче говоря, иной раз мне чудится, что монахом я был, когда служил во флоте, а моряком стал лишь после того, как постригся в монахи. Однако они там, похоже, волнуются — это я не о братии моей, а про тех, что на берегу.
Адмирал посмотрел в направлении, указанном Эспозито, и увидел, что на молу, набережной, в окнах домов на улице Пильеро много зрителей: узнав о готовящемся зрелище, они собрались, чтобы приветствовать торжество капуцинов святого Ефрема над монахами всех прочих орденов.
— Хорошо! Ничего не поделаешь, будь по-твоему. Эй, там! — крикнул Караччоло. — Приготовить шлюпку!
Приказ стали исполнять с обычной во флоте поспешностью, а адмирал тем временем спросил:
— С какой же стороны ты собираешься прыгать?
— Да с той же, с какой и в тот раз, — с левой. Тогда хорошо получилось. Вдобавок левая сторона видна с берега. Зачем обижать этих славных людей — они же собрались посмотреть?
— С левой так с левой. Ребята, шлюпку к левому борту! Не успел Караччоло отдать это распоряжение, как на воде появилась шлюпка с четырьмя гребцами, двумя дополнительными матросами и старшиной.
Тут адмирал, решив, что этому народному зрелищу надо придать особенно торжественный характер, взял рупор и крикнул:
— Все на реи!
По свистку боцмана две сотни матросов бросились как один к мачтам и стали, словно обезьяны, карабкаться по снастям и размещаться на реях, от нижних до самых верхних, а тем временем морская пехота под барабанный бой выстроилась на палубе лицом к набережной.
Легко представить себе, что зрители не остались равнодушны к этим приготовлениям, развертывавшимся как пролог великой драмы, посмотреть которую они собрались. Они рукоплескали, махали платками, кричали, в зависимости от того, кого им хотелось больше почтить, основателя ордена капуцинов или адмирала: одни — «Слава святому Франциску!», другие — «Слава Караччоло!»
Надо заметить, что в Неаполе Караччоло был почти так же чтим, как святой Франциск.
Тут двенадцать лодок с капуцинами образовали широкий полукруг от носа до кормы «Минервы», оставив свободным большое пространство между лодками и фрегатом.
Караччоло взглянул на своего бывшего матроса и, видя, что тот полон решимости, все же счел нужным спросить:
— Итак, ты по-прежнему непоколебим?
— Больше чем когда-либо, адмирал, — отвечал тот.
— Не снять ли тебе рясу и веревку? Так было бы хоть шансов больше.
— Никак нельзя, адмирал, ведь обет матроса должен выполнить монах.
— Не хочешь ли оставить какие-либо распоряжения на случай неудачи?
— В случае неудачи прошу ваше превосходительство распорядиться, чтобы за упокой моей души была отслужена месса. Они клянутся отслужить их сотни, но я их знаю, шельмецов. Умри я — ни один и пальцем не шевельнет, чтобы вытащить меня из чистилища.
— Я отслужу не одну, а целых десять месс.
— Обещаете?
— Клянусь честью адмирала!
— Большего и не требуется. Кстати, командир, вам-то оно все равно, так я уж попрошу вас: распорядитесь, чтобы мессы служили не по Эспозито, а по брату Миротворцу. В Неаполе такое множество Эспозито, что мессы на ходу перехватят и сам Господь в них не разберется.
— Значит, теперь ты зовешься фра Пачифико?
— Так точно, ваша светлость. Это имя — узда, которую я сам наложил на прежний свой нрав.
— А ты не боишься, что, напротив, Господь, еще не успевший тебя оценить, не узнает тебя под новым именем?
— Тогда, ваша светлость, святой Франциск, которого я собираюсь прославить, укажет на меня перстом; я ведь умру в его рясе, опоясанный его веревкой.
— Будь по-твоему. Во всяком случае, насчет месс не сомневайся.
— Да уж раз адмирал Караччоло сказал «Я сделаю!», так это верней, чем если бы другой сказал «Я сделал!» — отвечал монах. — А теперь, адмирал, я весь к вашим услугам.
Караччоло понял, что в самом деле настало время действовать.
— Внимание! — крикнул он так громко, что его услышали не только на фрегате, но и во всех уголках взморья.
Затем боцман извлек из своего серебряного свистка резкий звук, за который последовали продолжительные переливы.
Не успели эти звуки замереть, как фра Пачифико, нимало не стесненный своей рясой, устремился к вантам левого борта, чтобы быть на виду у зрителей, и с проворством, доказывавшим, что послушничество ничуть не повредило его матросской ловкости, добрался до грот-марса, пролез в его отверстие, бросился к грот-салингу, не останавливаясь здесь, перешел на брам-стеньгу и, подбадриваемый поощрительными криками, которые понеслись со всех сторон, когда зрители увидели, как монах перелетает с троса на трос, поднимается по грот-бом-брам-стеньге, что уже было сверх обещанного, и, не колеблясь, не задерживаясь, с возгласом «Святой Франциск, помоги!» кидается в море.
