Блистательные Бурбоны. Любовь, страсть, величие - Юрий Николаевич Лубченков
Вы сожительница (т. е. жена. – Примеч. авт.) богатого и почтенного человека; старайтесь ему одному понравиться (каков совет от официальной фаворитки, держащей мужа в загоне! – Примеч. авт.): но если Вы тщитесь склонить к себе в любовь государя, то скромно исполняйте сие намерение, не сердясь на меня, которая не имеет чести Вас знать, ниже Вас почитать. Теперь в первый и последний раз я к Вам пишу. Одно сожаление внушило мне написать сие письмо, и если женская слабость неизлечимая болезнь, то желаю, чтобы оно возъимело счастливый успех».
Она не стала писать этой наивной дурочке, что той надлежало не бунтовать против маркизы, а прийти к ней с поклоном, засвидетельствовать свою лояльность и покорность, и тогда бы сама Помпадур попротежировала неугомонной и честолюбивой красотке. Ибо поняв, что собственными прелестями короля не удержать, маркиза решила подкрепить их чужими и постепенно начала приучать короля к такому положению дел, при котором своих новых любовниц, по сути – наложниц, не более – он стал получать из рук своей официальной фаворитки. Она начинает представлять ко двору молодых красавиц – весьма тщательно ей отобранных по принципу покорности ее воле, – из которых королю было предоставлено право выбирать себе очередных подружек. Отсюда родится его знаменитый «Олений Парк» – нечто вроде придворного гарема, где короля всегда с нетерпением ждали покорные и трепещущие гурии, которым не терпелось подвергнуться монаршьему насилию. И, соответственно, получить за это вознаграждение (этот гарем обойдется Людовику и казне в несколько сот миллионов ливров).
Впрочем, справедливости ради, одна маркиза не намного дешевле обошлась Франции – ее расходы к концу жизни составляли десятки миллионов. Ее косметика обошлась в 3,5 млн, драгоценности и лошади – по 3 млн, около 1,5 млн – наряды и почти столько же прислуга.
Ее увлечение театром обошлось налогоплательщикам в 4 млн ливров. Зато при ней артисты могли открыто обращаться к ней со всеми своими болячками и просьбами, и почти немедленно следовало заступничество монарха и самые щедрые пансионы.
Это же увлечение позволило ей стать почти профессионалом в этом виде искусства, что видно из письма 1748 года: «…сия комедия не есть комедия, потому что вместо смеха заставляет проливать слезы. Таковой же род комедии хотя смешон и удален вероподобно; однако входит в моду, поскольку гораздо легче изъяснять надутым словом сильные чувствования, нежели шутить вежливо: комический дух исчез вместе с Мольером.
Загородный дом маркизы де Помпадур в Менаре. Современный вид
Другой порок нашего театра есть тот, что в нем всегда представляют вельмож, как будто бы все люди были маркизами или князьями. Сочинители думают у нас, что получат свою славу, если представят мещан или купцов. Англичане поставляют на своих театрах даже сапожников, в чем я их одобряю: комедия есть изображение людей, а сапожник такой же человек, как и другие.
Третий недостаток состоит в том, что всегда берутся за смешное, а не за порочное, за которое надлежало бы прежде приняться. Смешной человек худого не делает, а в смех только приводит; но порочный обществу вреден, и для того подлежит народному осуждению…»
Подобные безудержные траты не могли не отражаться на бюджете государства и, соответственно, на его жителях. Что, естественно, не могло им нравиться. Оппозиция ей росла – и уже в 1747 году маркиза с горестью делится с подругой: «Я всегда имела довольно неприятелей: теперь имею их между набожными, а сии суть самые опаснейшие. Из них один имеющий вид, а может быть, и сердце дьявольское, вчера по возвращению короля от обедни стал на дороге и бросившись перед ним на колени, подал прошение, которое король, приняв по обыкновенному снисхождению, пришел читать в мой покой. Вот заключение оного: “ради Господа Бога не попустите, Ваше Величество, маркизе Помпадур долее обладать своим сердцем: в противном случае мстительная ее рука распространится на Ваше государство и накажет всех подданных за слабость их государя”. Сия предерзость достойна была казни или по крайней мере вечного заточения; но благий государь не наказал по строгости законов изверга, восприявшего на себя звание небесного вестника и удовольствовался ему сказать только: “Друг мой, вели пустить себе кровь, ибо уверяю тебя при здравом смысле, что ты рехнулся ума”.
С моей стороны, я его не поставляю безумным, но признаю опасным лицемером, посланным не от Бога, но от подобных ему супостатов, которых я презираю и не страшусь».
Бывали и более курьезные протесты, на которые маркиза реагировала не менее обостренно и наказание виновным грозило от нее при этом столь же суровое: «Кто этот предерзкий, который увидевши меня, как я с маршалом де Саксом прогуливалась, закричал вслух: “Вот королевская шпага и ножны”. Сия худая шутка уже разнеслась по всему Парижу, и я не сомневаюсь, чтобы Вы ее не знали, как и прочие. Я бы хотела ведать о выдумщике, не ради наказания его, ибо таковые дурачества не вредят моей чести, но для предложения ему просьбы, чтобы он в своих замысловатых речах употреблял более разума и благопристойности».
Маркиза не любила, когда о ней отзывались подобным образом, она любила, когда о ней говорили хорошо. Она, как и каждая женщина, была весьма уязвима для лести. Чем и пользовались покровительствуемые ею люди искусства (впрочем, как и все остальные). Выйдя из сословного небытия, она была даже более чувствительна к лести, чем многие из ее нынешнего круга.
Она любила, когда ее называли Венерой, богиней красоты, Миневрой, покровительницей изящных искусств. Всякий поэт с момента ее воцарения платил ей дань стихами. Вольтер (который после смерти маркизы поспешил облить ее память не совсем чистой водой) при жизни был первым курителем ей фимиама. Он настолько преуспел в этом, что Помпадур даже сделала его придворным (это место – если кто хотел его занять –
