Вера Космолинская - Смех баньши
— Ну и игрушечка, — сказал я, когда мы возвращались, оторвавшись ото всех, уже опять несколько взмыленные. — И ведь не скажешь, что мы так уж нарочно ее придумали.
— Если не мы придумали эту игрушку, — проскрипел Фризиан страшным шепотом, — что, если это она нас придумала?
— Точно! Как сказал этот гнусный старикашка Бран, имена нами правят и все такое! Чему еще не лень…
По возвращении я застал у себя новых гостей. В передней меня дожидался немного бесцветный высокий темноглазый человек в сером плаще с рукавами и с прической, напоминающей древнеегипетский парик. Глаза его, тоже во вполне египетском духе, напоминали глаза сфинкса — такие же загадочные и себе на уме. Бедвир представил его как Огама, старшего слугу.
— Старший надзиратель, — мягко поправил Огам, с какой-то затаенной насмешкой.
Его миндалевидные очи, казалось, цепко охватывали и ощупывали все мелочи тех предметов, на которые смотрели. Осведомившись о каких-нибудь пожеланиях и полюбопытствовав ненавязчиво, отчего это Бедвир решил все повыбрасывать, Огам крадучись удалился, напомнив напоследок о времени ужина. Я заметил, что Кабала с нами не было, а Бедвир все как бы невзначай перекрывал путь Огаму к главному покою.
— Здесь еще кое-кто есть, — просветил он меня, как только Огам исчез из виду и пределов слышимости.
Я понимающе кивнул.
— Не намекнешь, кто?
— Принц Гарет.
Промычав что-то неопределенное, я прошел повидаться с названным племянником. Тот уютно устроился на коврике из волчьей шкуры и о чем-то задушевно разговаривал с Кабалом, так как они нежно тыкались друг в друга носами. При виде меня он встал и смущенно улыбнулся, изобразив чинный поклон.
— Привет, — сказал я. — Как дела? Надеюсь, все хорошо?
Он кивнул и спросил:
— А Кабал на самом деле адская гончая?
— А ты как думаешь? — Я уселся на сундук и предложил Гарету тоже располагаться поудобнее. В мое отсутствие Бедвир успел добавить к обстановке еще пару небольших стульев. Гарет, впрочем, предпочел волчью шкуру. Кабал принялся трусцой бегать между нами как челнок.
— Думаю, да, — сказал Гарет. — Он только притворяется, что он обычный пес. А ты тоже?
— Разве я притворяюсь псом? — удивился я.
— Да нет, человеком, — невольно засмеялся Гарет и погладил Кабала по голове. Тот лизнул его в нос. Гарет ойкнул и настроился на более деловой лад.
— Мама просила передать тебе, чтобы ты остерегался Пеллинора. Он не такой, как все люди.
Я кивнул.
— Спасибо, я уже понял.
— И никому здесь не доверяй, — добавил он. — Это место может попытаться тебя проглотить.
— В каком смысле? — не понял я.
— Не знаю, — сказал Гарет. — Это ее слова. Ты придешь к ней поговорить? Может быть, завтра.
— Почему бы и нет. Это неплохая мысль.
— Хорошо, — улыбнулся Гарет. — Тогда я пойду.
Но у дверей он нерешительно остановился.
— А может, ты мог бы?… — он надолго замолчал.
— Что? Продолжай, Гарет.
Он опустил голову.
— Да нет, ничего. Просто, знаешь, на самом деле меня не существует.
Я встревоженно вскочил, подошел к нему и мягко взял за плечо.
— Что значит, тебя не существует? О чем ты?
Неужто полку умалишенных прибывает?
— Я просто ничего ни для кого не значу, — более буднично выразился Гарет.
— Ну, это неправда. Мне ты нравишься, и мать тебя любит.
— А… разве, когда любят, это так скучно? К тому же, я ведь никто. Ну, мне надо идти. Она меня ждет.
Гарет выскользнул и умчался прочь.
— Бедвир, ты что-нибудь понял? — спросил я своего Вергилия в этом мире.
Он пожал плечами, задумчиво наморщив нос.
— Знаешь, поговаривают, будто собственная мать пьет из него жизнь.
— Прекрати, Бедвир! — рассердился я. — Это глупости!
— Хорошо. Тогда она просто слишком его бережет. То есть, всегда держит при себе, и лишь иногда посылает его сказать что-нибудь кому-то ее голосом. Вот и все.
— Интересно, — сказал я, — наверное, стоило бы с ней поговорить и об этом.
— Огам хотел предупредить, что почти все готово, — напомнил Бедвир. — И ждут только тебя, чтобы дать сигнал.
— Да-да, конечно. Поговорю с ней потом.
В сумеречном зале гулял ветер, свободно врывающийся в узкие, ничем не прикрытые окна. Если бы не смоляные факелы, ярящиеся на сквозняках, обстановка была бы не уютней чем в склепе. За исключением того, что в склепе так шумно может быть только в Вальпургиеву Ночь или в канун Дня Всех Святых, когда этих святых в самую пору выносить. Гам стоял и от людей, и от собак, возящихся в отсыревшем тростнике, прикрывавшем пол, выстланный разбитой плиткой, и источавшем чудный аромат. Интересно, всплакну ли я когда-нибудь над этой суровой романтикой, когда тут станет поухоженней?
Меж тем, становилось все шумнее. Должно быть потому, что Пеллинор, то ли в очень расстроенных чувствах, то ли просто демонстрируя смиренное благочестие, отправился праздновать по-своему — посовещаться с богами в любимой священной роще. По-моему, он и жить там собрался. Что ж, кажется, это было вполне в его духе.
А начиналось все довольно мирно. Как обычно, говорили о всяких пустяках — о чудесах, пророчествах, о Мерлине и делах давно минувших дней, а потом невзначай перешли и на не столь давно минувшие дни. В таких случаях обычно говорят: «кто старое помянет — тому глаз вон», чтобы чего похуже не случилось. И теперь дело подходило к тому, что еще чуть-чуть, и ножи, предназначавшиеся для свинины, отловленной с утра Пеллинором в промозглом лесу, начнут использоваться как более благородное оружие — для человечины.
Зачинщиком выступил Леодегранс, король Лодегранса, бодрый старик обманчиво мудрого образа, убеленный почтенными сединами и, кроме прочего, отец малышки Гвенивер, который, вдруг распалившись, через стол швырнул кубок с вином в голову королю Лоту. Не попал. Лот, более молодой и резвый, увернулся, а недопитое вино из кубка Леодегранса щедро плеснуло на сидевшего рядом Уриенса Гоорского, который, вполне понятно, тут же озверел, хотя предыдущую перебранку перенес с завидным хладнокровием, пока Леодегранс припоминал своему соседу Лоту какую-то вялую братскую помощь во время последних набегов. Лот заявил, что у него и своих проблем по горло, помимо соседских. Леодегранс не счел это оправданием подобной безответственности и швырнул кубок. Безвинно облитый вином король Уриенс, прежде, можно сказать, мирно почивавший, потребовал от обоих публичных извинений — от Леодегранса за то, что тот бросался, и от Лота за то, что тот увернулся. Лот пообещал ему в ответ публичную выволочку, а Леодегранс вооружился обглоданной свиной лопаткой.
