Александр Говоров - Византийская тьма

Фоти пустила в ход все свои девичьи уловки, и ласкала доброго дедушку, и рассказывала ему какие-то потешки, и добилась-таки своего; Опустилась на колени, притянула рядом с собою Дениса, матушка София плакала, а старейшина рода их благословил.

Обратно ехали на конях, останавливаясь, спешивались, чтобы что-нибудь осмотреть. Господин обозревал свои новые владения.

Матушка София спрашивала не без тревоги:

— А вы не обидите мою Фоти? О, господин, она очень хорошая будет вам жена.

Денис чуть не сказал, что ему не надо ручательств, он сам успел во всем увериться. Склонился к седлу матушки Софии и поцеловал ее в лоб, туда, где под повязанным платом начинается ровный пробор.

Матушка София указала ему с пригорка участок пашни меж холмов. Два быка, напрягаясь, тащили плуг, царапая каменистую почву, люди, склонившись долу, подсобляли им при помощи веревки.

— Стыдно признаться, господин, это надел моего старшего, Фомы, вы его знаете. Не судите строго — но весь он тут. Семья его надрывается на пашне, а он разглагольствует по соседям, по трактирам и конь с ним гуляет боевой…

Они пересекли деревню, крестьяне поголовно были в поле — заканчивалось боронование, высаживали рассаду. Из дверей хижин и землянок, более похожих на логова зверей, выглядывали старики и дети. Все это напоминало Денису какой-то провинциальный зоопарк, только там, увы, было чище и веселее!

Денис хотел войти хотя бы в одну из хижин своих подданных, но Ферруччи решительно отсоветовал: «Синьор, это может быть истолковано ложно». Юному предку Колумба не терпелось властвовать, а его господин разводил какую-то антимонию…

А в Филарице продолжалось разливанное море. Можно было ожидать, что заботы у одного сконцентрировались на каком-нибудь клине, который не успевали допахать, у другого — он спешил переставить колышки на деревянной бороне, у третьего — переклепать железный свой шлем-шишак. Ничего подобного. Беспечные, как боги, они вокруг могучего Пупаки, сидевшего на ступеньках дома Русиных, танцевали сиртаки — бессмертный танец богов!

Сиртаки — это морская волна. Встав по двое к держа друг друга за пояс, они вертели друг друга туда и сюда, и пары ритмично двигались по кругу. Остро свистели, почти визжали семиствольные флейты-сиринги, тупо бил барабан, а некоторые танцоры ударяли плашмя лезвиями мечей в медные щиты, потому что это был танец уходящих на войну.

— Вы уходите в поход, — грустила Фоти, — а мы опять остаемся одни.

Ночью она спросила прямо: «Ты берешь меня замуж?» — «Да», — без колебаний ответил он. Она как будто и не рада была этому. «Перекрестись», — вдруг потребовала она. И внимательно следила в сумерках курятника, как он нерешительно, неумело крестится.

Всю ночь она сама насыщалась и насыщала его.

— Ах, — печалилась Фоти. — Как теперь все будет долго, как не скоро. Ты не знаешь наших порядков — оглашение, обручение, благословение, потом уже венчание… А тут еще поход!

Произнесла совсем уже загадочную фразу, над которой после долго думал Денис:

— А сколько людей, здесь и там, хотели б расстроить эту свадьбу.

Потом сказала еще:

— А помнишь, как мы бежали из столицы? Я любила тебя уже тогда. Но если б ты попытался взять меня силой, как другие, ничего б у тебя не вышло. А когда ты поборол волка, я твердо знала, что буду я твоя, и только твоя…

Денис целовал ее во тьме и уверял в любви, а она горевала:

— А в столице у тебя была принцесса, я уж знаю… Наутро были проводы, и они решили заодно устроить оглашение. Матушка София вовсю хлопотала и заливалась слезами. Устин, и без того неразговорчивый, был сосредоточен, словно от предчувствия беды. Только молодежь похохатывала и шушукалась по углам.

А у крыльца стояли кони, готовые в путь, во вьюках и недоуздках. Пришел кир Валтасар, единственный, пожалуй, взрослый мужчина, остающийся в Филарице, благословил стол и трапезу. Стали говорить о возможных сроках венчания.

— Вы крещены во имя какого Дионисия? — интересовался кир Валтасар. — Иже с мучеником Кодратом или Дионисия Ареопагита в октябре?

— Я не крещен, — ответил Денис.

Матушка София уронила разливательную ложку, а блинообразное лицо кир Валтасара окаменело. Все прекратили еду и смотрели на Дениса.

Узнав, что принц собирается в поход, простой народ — углежоги, дровосеки, рыбаки, охотники — все, кому не надо выходить на пашню, заволновался. Собирались, толкуя нечто непонятное на своих языках. Малая Азия всегда была как проходной двор — хетты, персы, ассиряне, сарацины — кого тут только не перебывало! Поочередно свергали друг друга, обращаясь из господ в рабы, пока край этот не испекся в слоеный пирог. И то, что они не понимали друг друга, было очень удобно господам. Но и эти пролетарии в конечном счете соединялись.

В тот день, когда принц назначил своим сбор перед Вратами Трех Святителей — главными воротами Амастриды, — толпы дремучих мужиков собрались здесь с дубьем. Каждый смутно понимал, зачем он здесь ни свет ни заря, но такова была воля их безымянных вождей, а мужики привыкли всегда повиноваться какому-нибудь политику.

На одном крике они бы долго не простояли, им нужно было действие. Из леса вынесли комель столетнего дуба с обрубленными корневищами. Два десятка здоровенных лесорубов раскачали этот таран и под выдох «ха!» ударили им в бронзовые, украшенные ликами святителей ворота. Шесть раз они выдыхали «ха!», но наконец, на седьмой раз, ворота пали со скрежетом. Мужик устремился, сминая стражу.

Первым попался им дом смотрителя почты, казалось бы, совершенно для них безвредного человека. Но так как пафлагонский мужик вообще не мог уразуметь понятия «почта», толпа ворвалась в него, расточая проклятия и угрозы. Смотритель с семьей успел скрыться в топке большого камина.

И тут им попалась кокетливо одетая служанка, которую они приняли за жену хозяина дома. В мгновенье ока ее раздели догола, а платья ее, и чулочки, и исподнее разодрали на мелкие лоскутки. Распустили ее роскошные косы, свистя и щипая, погнали по улице, хотя в принципе она была такая же угнетаемая и унижаемая, как каждый из них. Затем стали палить какую-то совершенно никому не нужную будку.

Обомлевший от всего этого архидука Аргир, правитель фемы Пафлагония, тот самый, который еще третьего дня посылал монастырских служек с изобличеньями происков Андроника и угрозами всем, кто послушается его приказов, на сей раз еле дождался известия о том, что принц лично прибывает в Амастриду. Выехал ему навстречу с непокрытой головою. Встретив, преподнес лично кубок вина и кисть винограда (хлеб-соль), затем шел возле его коня, придерживая стремя.