Владимир Прасолов - Золото Удерея
— Что со Степаном?
— Наповал.
— Жаль…
— С чего тебе его жаль? Он же твоих товарищей порезал…
— Он за меня встал, а за прошлое я простил его, знаешь, Фрол, он другим стал…
— Это ты, Семен, стал другим, потому и он изменился. Дай-ка я эти лохмотья с тебя сниму.
Со стороны зимовья сквозь заросли продирались люди. Первым на них вышел Пахтин.
— Елы-палы! — только и сказал он, увидев распластанного на земле Матанина. — Кто их?
— Косых за ладанкой приходил, — слабо улыбнувшись, ответил Семен.
— Глянь, он еще шутит, значит, жив будет. Где эта сволочь? Куда ушел?
— Не видел я.
— Знаю я, куда он пошел, — ответил молчавший до того Фрол. Он уже забинтовал грудь Семена и травой вытирал свои руки от крови.
— Надо его словить, подлеца, веревка по его шее плачет!
— Думаю, уже не надо.
— Как — не надо?
— Он сам себя уже словил и на тот свет преставил…
— Говори толком!
— Когда сюда бежал, заметил, как западня сработала, ну, береза взметнулась…
— Ну?
— Так ту западню он для тебя, Пахтин, готовил, ты же всегда впереди всех, а сам-то, видно, и угодил.
— Это как?
— А так, я ее насторожить успел, а тут стрельба, я вниз наперерез, а он, значит, по тропе, коль мы разминулись, ну и, верно, попал.
— Где это?
— Чуть выше тропа через сопку, вот на ней и смотрите. Пошли кого на ту сторону, там Федька Кулаков коней стережет у ручья, позовите его. И еще, этому гаду, Косых, терять нечего, он в Никифорова стрелял, ранил тяжело.
— Хорошо, Фрол, спасибо тебе. Слава богу, Семен жив. Фрол, поможешь ему, мужики, несите Матанина. Я сам пойду погляжу, нешто он действительно попал.
— Господин сотник, поосторожней, я токо заметил, как береза взметнулась, а как там его зацепило, не знаю.
— Два ружья при нем, его да что у Степана угрозой отнял, — добавил Семен.
— Ничё, справлюсь! Не таким рога ломал! — Пах-тин вытащил из-за пояса пистоль, взвел курок и быстро пошел в сопку.
— С энтим пугачом супротив ружей? — ухмыльнулся Фрол. — Погодь, сотник, я с тобой.
— Дак Семен-то?
— Сам дойду, в порядке я. Вон видите, Степан нам посмертный подарок оставил.
— Это чего это? — увидев присыпанное землей железо, спросил сотник.
— Нужная вещь, бутара, надоть ее откопать и в лагерь притащить.
— Погодь, с Косых разберемся!.. — крикнул Пах-тин.
— Говори, дура старая, спортил Федька девку?! — хрипел Никифоров в ухо старухе.
— Иван Авдеич, бог с тобой, о том ли тебе думать-то надобно? Говорю же, девственна Анюта, крест целовать готова, правда то.
— Не знаю, верить ли тебе, через тебя одни беды, старая кочерга!
— Господи, да какие ж беды, Авдеич, я токо для тебя старалась…
— Молчи… Ты первая про ладанку эту вызнала, ты за все и в ответе будешь! За души загубленные, за кровушку пролитую…
— Окстись, Авдеич, я тута ни при чем, на мне нету перед людьми греха, нету, — пятясь и крестясь, запричитала Ваганиха.
— Куды поползла? Говори как на духу, точно Анютку Федька не спортил?
— Говорю же, не тронута она. Побита вся, в шрамах, а как девка цела… — чуть не плача шептала Ва-ганиха, продолжая креститься.
— Позови всех… — прохрипел Никифоров.
Старуха вышмыгнула из спальни Никифорова.
Он лежал в кровати, еще несколько дней назад сильный, не знающий преград мужик, умом и хитростью создавший свое дело, управлявший людьми и деньгами, теперь он не мог пошевелить даже рукой. Той, которая уцелела. Та же, которой уже не было, ныла страшной болью, от которой у него до скрипа в зубах сводило челюсти, от которой он терял сознание, проваливаясь в ватное небытие. Сразу после ранения, дома, ему стало легче, но через два дня силы стали покидать его тело. Он это чувствовал и понимал, что умирает. В доме тоже видели, что хозяину совсем плохо, он уже который день ничего не ел, только пил. В комнату вошли тихо и встали перед ним жена, дочери, Пелагея Уварова и Ваганиха.
Никифоров долго молча смотрел на них, переводя взгляд и вглядываясь в лица дочерей и жены. Глаза его маслено блестели из глубины век, провалившиеся щеки вздыбили густую бороду, она уже не лежала чинно, волос к волосу, а торчала лохмами, как ее ни причесывали. Наконец он заговорил. Тихо, с хрипом роняя слова, как шелестящие листья.
— Недавно мне приснился сон, вещий сон. В том сне сватали тебя, Анюта, за Федьку. Я тех сватов прогнал. Теперь жалею. Видно, не доживу до сватовства твоего, но волю свою сказать хочу. Коль люб тебе Федор, благословлю вас. Но ответь, не опозорила ты меня до свадьбы?
— Нет, тятенька! — упав на колени, простонала Анюта и подползла к кровати. Она прижалась щекой к неподвижно лежавшей руке отца.
Он молчал. Было видно, какой болью наполнены его глаза, но вдруг он чуть улыбнулся.
— Хорошо, благословляю тебя и даю согласие на брак с Федором. Теперь идите все, жена… — он, замолчав на секунду, продолжил: — Алена, останься.
Алена Давыдовна, еле сдерживая слезы, присела на кровать.
— Пусть за Федьку выходит, он чести моей не уронил, хотя все поперек делал.
— Ну что ты, Иван, еще сам свадьбу им играть будешь…
— Помолчи… я свое уж отыграл. Позови Ивана Коренного, проститься с ним хочу, и писаря, завещание написать. Поторопись, Алена, чую, уходит земля из-под ног. Иди. Пришли Пелагею пока.
Алена Давыдовна, утирая глаза, вышла.
— Ну что, Пелагея, спасибо хочу тебе сказать. Спасла ты мне жизнь, благодарен тебе.
— Вот встанешь на ноги, Авдеич, отблагодаришь…
— Уж не встану, видно, но за то, что не дала мне там окочуриться, время мне дала про жизнь подумать, отблагодарю…
— Иван Авдеич, не говори так, ты же сильный, не сдавайся…
— Погодь болтать, водицы подай, пересохло… — Он припал к ковшу. — Тут под подушкой письмо, отдашь в руки Фролу, никому боле не кажи и сама не смотри, поняла?
— Поняла.
— Достань и спрячь до времени.
Пелагея вытащила письмо и убрала в складки платья. В дверь тихо постучали.
— Впусти, а сама поди пока…
Через два часа из спальни тихо вышли староста Иван Коренной и новый писарь Зайцев.
— Иван Авдеич просил не тревожить, спать всем велел, вроде полегчало ему, — сказал Коренной уходя.
Под утро Никифоров приподнялся в кровати, сказать что-то хотел, но не смог. Откинулся, вздрогнул всем телом и умер. Крик овдовевшей Алены Давыдовны никто не услышал в селе. Село гуляло, из тайги вышли первые партии приисковых работников, и рекой лилось вино и водка в никифоровских кабаках. Пьянка захлестнула почти каждый двор, во всех избах рады были принять на постой таежную братию, щедро платившую за вес… Пьяненький дед Карась во все гор по орал песню про атамана Стеньку Разина, пока не свалился с высокого крыльца. Никто и не понял, что он сломал шею. Только утром и поняли, а так всю ночь и пролежал вместе с пьяными, которых выносили служки из кабака да и укладывали под стеной в ряд…
