Александр Крашенинников - Слуга злодея
Челядь Лазаревича день и ночь лежала недвижно в потаенных углах двора.
Сам же Лазаревич был донельзя обеспокоен. Он видел все происки Кузьмы и почитал главным делом изобличить убийцу Минеева, поелику держался надежды, что останется жив после нашествия Пугачева на Красноуфимск и лично доложит обо всем государеву следствию. Убийца же ходил рядом, и это было нестерпимо.
В голове у Лазаревича что-то непрерывно щелкало, будто некий механизм отсчитывал там минуты до совершения правосудия.
Наконец он решился. Держа за пазухой изготовленный Касьяном масонский знак, будто икону, он перешел улицу наискосок и два часа кружил возле избы, где квартировал Вертухин.
К Лазаревичу вышел исправник Котов в ботфортах и треуголке и, сдирая яичную скорлупу с подбородка, спросил, что ему надобно.
— Я должен видеть его высокоблагородие господина Вертухина.
— Нету дома, — сказал Котов и выплюнул на дорогу мелкую куриную кость.
И тут Лазаревич быстро, как меч, выхватил свое железное устройство в надежде, что Вертухин наблюдает за ним через слюдяное окно и не выдержит сего блестящего явления.
Масонский знак сверкал по-шамански зловеще.
Котов вдруг отступил назад, покачнулся и закрыл глаза рукой. Корчи пошли было по его телу, но он в один миг сдернул с головы треуголку и выставил против масонского наугольника и дверного крючка фиолетовую звезду, полученную им от капитана Попова.
Крючок и наугольник потемнели немедленно, и Котов бодрым шагом отступил во двор.
— Ага! — крикнул ему Лазаревич через доски ворот. — Наблошинился от своего господина, тайна смертоубийства и тебе известна! Но гулять ему недолго, твоему покровителю! Он уже почти попался.
Подойдя к окнам, Лазаревич крикнул мужественным голосом:
— Я здесь! Открой окошко!
Котов молча ходил по двору, запинаясь о корыта, гнилую кору и розовые колена млеющих в тени поросят. От криков Лазаревича ему с сеновала за шиворот сыпалась сенная труха.
— Почему шумишь, хотя за патлы тебя не таскают? — сказал тут позади Лазаревича крепкий молодой голос.
Лазаревич потускнел и спрятал за пазуху масонский знак. Он знал, чей это голос. Люди, издающие такие звуки, умеют крепко бить.
— Да я, Дмитрий Христофорович, хотел пригласить ваше высокоблагородие отведать гуся, коего дворник мой Касьян поймал на горбушку хлеба, — сказал он, не оборачиваясь.
— С этого и надо было начать, — подобрел Вертухин и просунулся в калитку в воротах. — Август Семенович, пойдем, друг любезный, заедим курицу гусем. Да Кузьму позови.
Глава пятьдесят шестая
Уже генерал
Но гусь, коего изловил Касьян, был уже съеден. Во дворе дома, где квартировал Лазаревич, был сооружен трон из свиных корыт, покрытый попоною. Подле трона за вынесенным на воздух столом, вытирая жирную от гусиного окорока бороду, сидел Пугачев.
Сей дом был самый добрый из всех имевшихся в деревне Пустоносовой. Здесь имелась даже картина с изображением Петра Великого. Петр Великий выглядел гладиатором, но был одноногим — другую ногу оторвали на растопку.
Теперь, выходит, это будут покои бородатого Петра Федоровича.
Лазаревич, как ступил во двор, прошел к челяди, чтобы вывести всех на улицу и довериться судьбе.
— Не трудись, любезный, уходить так скоро, — остановил тут его Пугачев и, посадя всех по местам, залез на свой поросячий трон.
Натурально благородное обращение Пугачева изумило Лазаревича до сокровенных уголков его сердца. Он, конечно, не знал, от кого набрался Пугачев этих приятностей, но немедля сел на полено справа и чуть позади от царя и вытянул лицо в его сторону.
Пугачев велел стражникам его удалиться и рассмотрел поодиночке всех своих гостей.
А была тут вся прислуга Лазаревича, кроме Софьи. И, конечно, полковник Вертухин с верным Кузьмой да исправник Котов.
Котов, опять в треуголке, сшитой из старого казакина, отошел в дальний угол, дабы не сердить Пугачева своим дворянским видом. Вертухин же в кармазинном мундире без единой морщинки встал посреди двора с видом суровым и неуступчивым, как фельдмаршал в виду превосходящих сил противника.
Кузьма же, который повсюду таскал с собой награду своего господина — екатеринбургский медный рубль — сел на него позади всех.
— Дозвольте мне, ваше высочество! — внезапно с сумасшедшим видом высунулся Лазаревич и привстал с полена.
Видавший многие превратности жизни, он своим быстрым умом уже понял, о чем будет речь, и спешил упредить противоположную сторону.
Пугачев кивнул — одной лишь бородой, но размашисто.
Лазаревич, засунув руку за пазуху, поднялся.
— Скажите, ваше превосходительство, где вы были в январе семнадцатого дня? — оборотившись к Вертухину, церемонно начал он.
Однако его сорвавшаяся с петель душа не выдержала, и он выхватил сверкающий дверной крючок на железном наугольнике. Крючок жалобно звякал, болтаясь на ослабевшей заклепке.
— Обоз золотых монет его высочества турецкого султана! — он взмахнул масонским знаком почти над головой Вертухина. — Стоимостью двести тысяч золотых червонцев! Он исчез под Екатеринбургом на пути из Персии!
При словах «двести тысяч золотых червонцев» глаза Пугачева стали выпуклыми, как у совы.
— Так вы, сударь, полагаете, что поручик сопровождал деньги турецкого султана, и я знаю, где они? — спросил Вертухин. — Следственно, я убил его, чтобы завладеть золотом?
— Именно это я и хочу сказать! — Лазаревич повернулся к Пугачеву и словно бы у него спросил: — Где золото?
Пугачев, про коего ходили слухи, что он может точить балясы не хуже летописца, молча сидел в полном потрясении.
Ни слова не говорил и Вертухин.
Лазаревич победно спрятал за пазуху масонский символ, своим молчаливым красноречием заставивший всех закрыть рты.
— А дело обстояло таким образом, — заговорил он. — Сей господин, — он показал на Вертухина, — перехватил обоз с золотом на пути к Екатеринбургу и объездными дорогами направил его в свое московское имение.
Вертухин переступил с ноги на ногу и что-то хотел сказать, но Лазаревич опять опередил его:
— Причем сверху золото было прикрыто екатеринбургскими медными рублями весом в четыре фунта каждый.
— Верно! — крикнул Белобородов, бродивший за воротами, словно бычок, не знающий, как попасть во двор. — А нам достался только один рубль!
— Тем часом слуга его Кузьма, — продолжал Лазаревич, — пробрался в мой дом, гостеприимно приютивший нашего турецкого друга, и сделал свое черное дело. Дабы все свидетельства о золоте устранить окончательно!
