Эдвард Бульвер-Литтон - Последний римский трибун
Но каким образом исполнить эти романтические планы, когда неизвестно, где Ирена? Он решился сам отправиться в Рим, чтобы сделать там необходимые расспросы. Он созвал своих слуг и обрадовал их вестью о предстоящем путешествии. Кольчуга изъята из оружейной, знамя вынесено из залы, и после двух дней дорожных сборов фонтан, возле которого Адриан провел так много часов задумчивости, посещался только птицами, прилетевшими с возвращением весны, и ночная лампа уже не бросала своего одинокого луча из его комнаты на воды оставленного озера.
II
ИСКАТЕЛЬ
Было светлое, тягостное, знойное утро. Одинокий всадник ехал по той несравненной дороге, с высоты которой, среди смоковниц, виноградников и олив, глазам путника постепенно открываются очаровательная долина Арно, шпили и купола Флоренции. Но не с обычным, свойственным путешественнику, взглядом удивления и восторга проезжал этот одинокий всадник, не над обычной деятельностью, весельем и одушевленностью тосканской жизни сияло полуденное солнце. Все было безмолвно, пусто и тихо; даже свет неба казался каким-то болезненным и мертвым блеском. Некоторые из хижин, стоявших у дороги, были заперты и брошены, другие были отворены, но, по-видимому, необитаемы. Плуг и прялки стояли в бездействии, лошадь и человек праздновали ужасный праздник. Над страной тяготело проклятие, более мрачное, чем проклятие Каина! Одна телега остановилась у самых ворот, и человек в маске выбросил все, что в ней находилось, в зеленую слизистую канаву возле дороги. Это была легкая одежда, вышитая мантия щеголя, капор и покрывало какой-нибудь знатной синьоры, и лохмотья крестьянина. Бросив взгляд на работу замаскированного, всадник увидел стадо свиней, тощих и полумертвых от голода, которые побежали к этому месту в надежде на пищу, и он содрогнулся при мысли, какую пищу они могут там найти! Но прежде чем он доехал до ворот, те из свиней, которые хлопотливее всех рылись в заразной куче, упали мертвые среди стада.
– Го, го, – сказал замаскированный, и голос его приглушенно звучал сквозь маску, – ты пришел сюда умереть? Твой прекрасный бархатный плащ и твое золотое шитье не спасут тебя от gavacciolo[24]. Проезжай, проезжай дальше; сегодня лакомый кусок для поцелуев твоей дамы, а завтра слишком скверный даже для крысы и червя!
Не отвечая на это ужасное приветствие, Адриан (это был он) продолжал свой путь. Ворота были отворены настежь: – самый страшный знак, потому что прежде против вторжения иностранцев принимались самые строгие предосторожности. Теперь всякая забота, предусмотрительность и бдительность были напрасны. Три раза караул из девяти человек умирал на этом одиноком посту, и офицеры, которые должны были назначить им сменщиков, умерли тоже! Смерть остановила все, и суды, и полицию, управление народного здравия и безопасности. Чума убила даже искусство, общественную связь, гармонию и механизм цивилизации, как будто бы они состояли из мяса и костей!
Адриан безмолвно и одиноко продолжал путь, решив найти и спасти свою невесту. При самом повороте за угол одной из улиц, ведущих от площади, он увидел женщину с двумя детьми. Один ребенок был у нее на руках, другой уцепился за ее платье. Она держала большую связку цветов у носа (воображаемое и любимое средство для предупреждения заразы), и шептала детям, которые стонали от голода: «Да, да, у вас будет пища! Много пищи теперь для тех, которые могут выходить. Но выходить опасно!» – и она оглядывалась по сторонам в страхе, нет ли вблизи какого-нибудь зачумленного.
– Моя милая, – сказал Адриан, – не можете ли вы указать мне дорогу к монастырю?
– Прочь, прочь! – закричала женщина.
– Увы! – сказал Адриан с печальной улыбкой. – Неужели вы не в состоянии видеть, что я еще не зачумлен?
Но женщина, не слушая его, побежала дальше. Сделав несколько шагов, она была остановлена мальчиком, который держался за ее платье.
– Мама, мама! – кричал он. – Я нездоров, я не могу идти!
Женщина остановилась, сорвала одежду с ребенка, увидела у него под рукой роковую опухоль и, оставив собственное дитя, побежала с диким воплем по площади. Вопль этот долго отдавался в ушах Адриана, хотя он не знал о противоестественной причине его: мать боялась не за ребенка своего, за самое себя! Этот плотский город был так же глух к голосу природы, как сама могила! Адриан поехал ускоренным шагом и наконец достиг красивой церкви.
Молодой всадник остановился у двери и ждал, пока служба не окончилась. Монахи сошли по лестнице на улицу.
– Святые отцы, – сказал Адриан, – могу ли я просить вас указать мне ближайшую дорогу к монастырю Санта-Мария де Пацци?
– Сын, – сказал один из этих безлицых призраков (какими монахи казались в своих одеждах, подобных савану, и в странных масках), – сын, иди своей дорогой. И да будет с тобою Бог. Только разбойники и гуляки могут теперь быть в монастыре, о котором ты говоришь. Настоятельница умерла, и многие сестры почили с нею. Монахини бежали от заразы.
Адриан чуть не упал с лошади; и в то время, как он оставался пригвожденным к месту, мрачная процессия пошла дальше, заунывно и торжественно напевая среди пустой улицы монастырский гимн.
Очнувшись от своего оцепенения, Адриан догнал монахов, и когда они окончили припев гимна, приблизился к ним.
– Святые отцы, – сказал он, – не отгоняйте меня таким образом. Может быть, в монастыре можно еще услышать о той, которую я ищу. Скажите мне, по какой дороге мне надо ехать.
– Не мешай нам, сын, – отвечал монах, говоривший прежде. – Дурной для тебя знак прерывать таким образом молитвы служителей, неба.
– Извините, извините. Я принесу полное покаяние, заплачу за множество обеден; но я ищу дорогого друга – покажите мне дорогу.
– Направо, пока доедете до первого моста. За третьим мостом, возле реки, найдете монастырь, – сказал другой монах, тронутый горячностью Адриана.
– Да благословит вас Бог, святой отец, – проговорил кавалер прерывающимся голосом и, пришпорив коня, поехал по указанному направлению. Монахи не обращали на него внимания и снова начали свою заунывную песню. До слуха его доносились умоляющие слова ее – Miserere Domine, смешиваясь с топотом копыт его лошади на звонкой мостовой.
С нетерпением, болью в сердце и отчаянием Адриан мчался по улице, во всю погоняя лошадь. Он доехал до первого, второго и до третьего моста и наконец остановил своего коня у стен монастыря. Он привязал его к портику, дверь которого, почти сорвавшаяся со своих петель, была наполовину отворена, прошел через двор к противоположной двери, ведущей к главному строению, добрался до резной решетки, которая теперь не была уже преградой для мирян. И когда он остановился там, чтобы собраться с духом и силами, в ушах его раздались дикий смех и громкая песня, смешанные с проклятиями. Он толкнул решетчатую дверь и, следуя по направлению, откуда доносились эти звуки, пришел к трапезной. Здесь, где собирались строгие и смиренные монахини, он увидел странную, беспорядочную разбойничью толпу вокруг верхнего стола, где некогда сидела настоятельница. С первого взгляда качалось, что эта толпа состояла из людей всех званий, потому что одни были одеты в простое шерстяное платье и даже в лохмотья, другие были разукрашены атласом и бархатом, плащами и перьями. Но второго взгляда было достаточно для того, чтобы убедиться, что собеседники принадлежали почти к одному и тому же разряду и что щегольской наряд более блестящих между ними был добычей, захваченной в неохраняемых дворцах и на оставленных рынках. Когда молодой римлянин остановился как заколдованный на пороге, человек, игравший роль председателя пира, огромный смуглый разбойник с глубоким шрамом на лице, который, идя через всю щеку и верхнюю губу, придавал его крупным чертам необыкновенно отвратительный вид, обратился к Адриану:
