Юрий Когинов - Тайный агент императора. Чернышев против Наполеона
— Ну вот, все образовалось так, как я вам в Париже и обещал. На шведском троне — искренний и верный друг вашего государя и ваш друг. Передайте же императору Александру, что его величество отныне может двинуть свои войска на восток, на юг, на запад — Швеция будет надежно представлять его тыл, она будет нейтральна! Швеция отлично понимает, что ее собственная безопасность зависит только от ее великого соседа — государства Российского. Она может забыть весь свет, но не Россию.
Тут он оглянулся на придворных и рассыпался заразительным смехом:
— Мать Мария! Да что это я все так наскоро говорю, даже не дав вам опомниться, милый мой Чернышев! У нас завтра — встреча. И знаете: я обещаю говорить с вами, как с самим собою.
Назавтра было воскресенье, но утро началось с аудиенции.
Нет, нелегко оказалось начать откровенный разговор, когда следовало проявить себя государственным мужем, а не восторженным гасконцем, встретившим давнего приятеля. Принц начал с осторожного вопроса о том, правда ли, что Россия, как и Франция, хотела бы принудить Швецию к тому, чтобы она объявила войну Англии? Конечно, справедливость требует, чтобы шведы внесли свою лепту в континентальную блокаду. Но отчего же не принять в соображение ее положение и ее средства к существованию?
Более восьми и даже десяти месяцев в году, поведал принц, Швеция не в силах обойтись без тех товаров, что она привыкла получать из Великобритании. У нее нет даже соли! А не засоли во время летней путины треску и селедку, в стране настанет голод. Между тем Наполеон требует: конфисковывать и прямо в портах сжигать английские товары. Но ведь такое не допускают шведские законы, уважающие и охраняющие частную собственность купцов и капитанов!
Настала минута, подумал Чернышев, когда он может открыть безбоязненно то, что ему велел сообщить Бернадоту российский император.
— Благодарю ваше королевское высочество за то, что вы, как и обещали, вполне со мною откровенны. И я обязан поступить со своей стороны только таким же образом.
Наполеон, сказал далее Чернышев, действительно обратился к русскому царю с просьбой поддержать предъявляемые им к Швеции требования. Однако и по условиям мирного договора, и по своему личному расположению к Швеции российский император никоим образом не желает оказывать давление.
— В отношении к Англии, как и во всех иных случаях, — продолжил Чернышев, — император Александр просил передать вашему королевскому высочеству, что шведское королевство может и должно руководствоваться только своими собственными интересами, без всякой помехи со стороны России.
Едва были произнесены эти слова, как на лице принца явилось выражение величайшего удовлетворения, даже подлинного восторга. Будто в эти минуты с него свалился тяжкий груз.
— Отныне мне возвращен покой! — воскликнул Бернадот. — Я знал, что именно в России найду поддержку и опору. Чем же смогу я отплатить за такую искренность и доверие? Только одним. Даю вам и вашему императору честное слово, что ни при каких обстоятельствах не стану предпринимать ничего, что смогло бы даже в малой степени причинить неудовольствие России. Швеция никогда не станет действовать заодно ни с Польшею, ни с Турцией. Российский император может вести войну с Константинополем, Веной или Варшавой, и Швеция не шелохнется. Жить всегда в единении с Россией — вот моя цель.
«Кто же сейчас передо мною?» — подумал Чернышев, глядя, каким одухотворенным огнем запылало лицо бывшего наполеоновского маршала. По-прежнему он лишь командующий, способный водить полки и дивизии в сражения, или человек, на плечи которого свалилось тяжелое бремя власти, которое он должен, не уставая и не оступаясь, уверенно и долго нести? Иль это всего-навсего давний парижский знакомый, с которым столько было излито откровенных признаний за бокалом отменного французского вина?
— Давайте будем с вами, как когда-то за дружеским столом, — задорно подмигнул горящими глазами давний друг, словно угадал раздумья Чернышева. — Я отлично вижу сложности моего положения. Меня избрали по настоянию небольшой военной партии. И — не ради моих прекрасных глаз, как вы, мой друг, отлично понимаете. Меня выбрали будущим вождем с условием, которое теперь вроде бы пока обходится молчанием, — отвоевать назад Финляндию. Но вот вам моя рука — этого безумия я никогда не допущу. Я лучше сам погибну с оружием в руках, чем навлеку несчастье на народ, который вверил мне свою судьбу. Положим, я бы отвоевал Финляндию. Но что я тогда оставлю своему сыну? Бесконечную, на сотни лет распрю с Россией? Единоборство сорока миллионов россиян с двумя с половиной миллионами шведов? То было бы не просто, повторяю, несчастьем, но гибелью народа и гибелью трона.
Речь лилась без умолку, точно горный поток. И Чернышев даже не сделал усилия, чтобы ее прервать. Потому что это было не просто гасконское красноречие, но исповедь человека, которому надо было действительно сделать с самых первых дней наивернейшие шаги, чтобы не споткнуться затем и не ошибиться. Ибо, как он правильно говорил, ошибка сейчас означала бы для него в будущем потерю всего — потерю трона, а с ним и самой жизни. Потому и речь его была так необычна и торжественна.
— Я уже дал вам честное слово. Хотите, я принесу вам клятву верности? Или более того — подпишу торжественное обещание, которое вы передадите вашему императору? — произнес наследный принц, чем даже несколько смутил своего гостя. — Нет-нет, вы должны знать наверное, что с моей стороны это не театральная буффонада. Эго мой добровольный и обдуманный выбор. И — мое отношение к тому, кто надеется использовать мой меч для удара по России. Но если он начнет войну против вас, он найдет в Швеции вторую Испанию.
Было видно: чувства к Наполеону, которые постоянно жили в нем, здесь забродили с новою силой.
— Я совершенно уверен: он сначала попробует действовать на меня угрозами. Затем конфискует, наверное, все то, чем я владею во Франции. Вероятно, попытается повлиять на мою жену. Но разве подобного принуждения должен я ожидать от государства, которому в течение тридцати лет службы приносил только пользу и честь? Наполеон всегда действовал таким образом, чтобы погубить меня. Его заботою было, чтобы одной славою на свете стало меньше. Но если мне иногда приходилось укрощать мое негодование там, во Франции, здесь подобное отношение ко мне я расценю как посягательство на самостоятельность Швеции.
И далее он уже не мог остановить себя, чтобы не уколоть как можно больнее человека, под властью которого он был всего лишь какой-нибудь месяц назад.
