Иван Шухов - Ненависть
Он с нетерпением ждал возвращения Романа. «Участок! Участок! Не мы будем, ежели не отвоюем его»,— мысленно твердил Мирен Викулыч.
Мирон Викулыч зашел в школу.
— Вот что, Елена Андреевна,— сказал он учительнице, сурово смыкая дремучие брови.— Садись и пиши-ка мне просьбу.
— Куда и о чем, Мирон Викулыч? — спросила Линка.
— Районным властям. Земля нам нужна, нашему колхозу.
— О какой земле речь, Мирон Викулыч?
— О хорошей, о лучшей земле, какая имеется на нашем хуторе.
— Позвольте, уж не пикулинско-струковский ли участок имеете вы в виду?
— Ну да, он самый.
— А стоит ли нам наживать из-за этой земли лишние неприятности, Мирон Викулыч? — настороженно покосившись на старика, спросила Линка.
— Без неприятностей, девушка, мы, конечно, не обойдемся.
— Да, без неприятностей не обойдемся, а их у нас и без этого вдоволь,— сказала со вздохом Линка.— А вообще я посоветовала бы вам подождать Романа. Вернется он из райцентра, соберемся в правлении и поговорим.
— Романа, говоришь, подождать? Ну что ж, подождем Романа,— согласился Мирон Викулыч.
Уходя, он задержался около порога и твердо заявил:
— Хоть ты и боишься неприятностей, девушка, а без них нам тут не обойтись. Земли этой мы Силантию Пику-липу и Архипу Струкову пе отдадим. Я на любой грех пойду ради артельного дела, а участком не попущусь.
Оставшись одна, учительница проговорила со вздохом:
— Боже мой, какие упрямые люди. Боже мой!.. Линка не понимала, зачем понадобилась старику
именно окатовская земля, когда в распоряжении артели находилось около двухсот гектаров пустотных и залежных угодий. «Опять начнутся перебранки, грубости и обиды. Наживем себе непримиримых врагов. Господи боже мой! Неужели нельзя обойтись без споров? Почему же нельзя делать все спокойнее, тише?!»
Роман тоже казался ей слишком уж прямолинейным, несдержанным на слова, несговорчиво упрямым человеком. Зачем ему из-за любой мелочи обострять и без того не очень ладные отношения с массой? Линка давно собиралась поговорить с ним об этом по душам. Сейчас, обдумав и взвесив все, она твердо решила объясниться с Романом начистоту, как только он вернется из райцентра.
Гололедица была затяжной. Она держалась неделю. Но вот ночью загудел над хутором могучий и теплый ветер. А на рассвете прошел по-весеннему бурный, веселый дождь, размыл, раскрошил ледяную корку, и вновь ожила, воскресла, заблагоухала живительной и благотворной влагой точно проснувшаяся от зимней спячки земля. Зашумели в низинах и балках ручьи. Лошади, разломав прясло колхозного денника, бросились сломя голову в степь. Коровы, захлебываясь ревом, жадно хватали губами прошлогоднюю жесткую ковыльную щетку. И великий, торжествующий гомон птичьих стай неумолчно вновь загремел над займищами и озерами. Потянуло из степи хмельным запахом полыни и ароматом земли, пригретой солнцем.
Пришли наконец и подводы со станционного элеватора, нагруженные сортовым семенным зерном. Задержались они в пути из-за половодья.
Дружно и весело работали люди на разгрузке семян. Радостный кружился около амбара Мирон Викулыч, подбадривая народ окриками:
— Поживей, ребятушки, пошевеливайся! Попроворнее, милые… А мы уж тут вас ждали-ждали, да и жданы все съели. Бог знает что я тут о вас не перегадал, не передумал.
— Ничего, дядя Мирон, мы из любой воды сухими вылезем,— откликался Кенка.
Семена выгрузили в добротный деревянный амбар Михея Сито хина. Амбар стоял на отшибе от хутора. И Ералла с другом Кепкой вызвались нести ночной караул у амбара.
— Ну хорошо, орлы. Ежели есть охота стоять на боевом посту, доверяем вам это великое дело,— согласился на просьбу ребят Мирон Викулыч.
И вот два друга, вооруженные — один старой ржавой фузеей Мирона Викулыча, другой пастушьим посошком,— стали на пост в первую ночь.
Они стояли на ветру, нарочно распахнув вороты своих зипунишек. Оба гордились доверием, оказанным им старшими соратниками по артели.
Ребята стояли около амбара, ни слова не говоря, чутко прислушиваясь к завываниям весеннего ветра. Кенка знал по занятиям военного кружка, что разговаривать
военным людям на посту строго воспрещается. Он предупредил об этом и Ераллу. И оба честно молчали.
Только изредка, напуганные мнимым приближением чьих-то шагов, они настораживались и замирали.
Кенка, грозно бася, выкрикивал:
— Стой! Кто идет? Стрелять буду! Ералла повторял, поднимая посошок:
— Вместе стрелять будем!
Но никто не откликался на грозные крики ребят. Никого они не могли заметить в кромешной ненастной мгле непогожей весенней ночи. И стало им в конце концов скучно молчать.
Нарушив воинский устав, Кенка вполголоса обратился к приятелю:
— Эй, Ералла, ты птицу-зверя видел?
— Уй-бой! — испуганным шепотом воскликнул Ералла.— Какого такого птицу-зверя?
— А я видел,— хвастливо сказал Кенка.
— Врешь ты все.
— Ей-богу. Вот тебе святая икона, видел.
— Где?
— В камышах. На озере Кучум-Бай. Ее зовут выпь. Я у Силантия Пикулина в третьем году свиней пас. Летом было дело. Жарища. Ну, пригнал я свиней купаться, а сам штаны с себя сдернул да в воду. Рожки тянуть полез. Рожки знаешь?
— Рожки? Знаю.
Ну вот. Полез я за рожками. Нырнул в воду. Зацепил один здоровенный рожок. Вытянул. Вынырнул. Перевел дух. Смотрю, а на меня из камыша глядит…
— Уй-бой? Зверь-птица глядит?
— Она.
— Большая?
— С волка.
— Уй-бой! Страшно.
— Страшно,— согласился Кенка.
Они помолчали, чутко прислушиваясь к подозрительному свисту и шороху. Это, должно быть, шумел карагач за плетнем. Ералла присел на корточки и, весь собравшись в комок, усердно тер стынущие на ветру пальцы. Да И спать, по правде говоря, ему хотелось порядком. Он на секунду прикрыл глаза и почувствовал, как тяжелы его набрякшие веки. Вешний ветер ровно и убаюкивающе гудел над крышей амбара. Хорошо бы сейчас маленько соснуть. Кенке тоже хотелось спать, но он считал себя
старшим в карауле и крепился из последних сил. Он держался еще на ногах, с завистью поглядывая на присевшего на корточки друга.
— А ты, дорогой товарищ, не спи. Мы с тобой на воинском посту находимся. Это ты помни.
— Я помню. Я нарочно маленько заснул.
— Все равно и маленько спать нельзя,— твердо сказал Кенка.
Ералла встрепенулся, подбодрился и снова затих. Минуту спустя, приглядевшись к другу, Кенка понял, что Ералла опять заснул. «Ну и пусть маленько подремлет. А я уж как-нибудь устою»,— решил он. Но стоять одному среди этой непогожей ночи было невмоготу. Ноги одеревенели, и все Кенкино тело начинало томиться и млеть от усталости. Кенка тоже решил на минутку присесть на бревно, лежавшее возле амбара. А присев, он прижался всем телом к амбарной стене и тотчас же на секунду прикрыл глаза. Боже мой, как хорошо, оказывается, было здесь сидеть! И, поерзав на бревне, Кенка начал терять всякую власть над своей волей и телом. Ему показалось, что он закружился на медленной ярмарочной карусели. Нет, он совсем не спал. Он ясно различал смутный скрип раскачиваемого ветром карагача и слабый дребезжащий звук оторванной ветром дощечки на крыше амбара. Он отлично понимал, что спать ему не годится, и потому, уже засыпая, напряженно прислушивался ко всем шорохам и звукам. Но вот тишина глухой волной охватила Кенку, он, все быстрей кружась на померещившейся ему карусели, стал терять собственный вес и исчезать в воздухе.
