Эдвард Бульвер-Литтон - Завоевание Англии
— Да, меня стерегут с той самой минуты, когда нога моя вступила на норманнскую почву: куда бы я ни шел, за мной следит, под каким-либо благовидным предлогом, кто-нибудь из придворных. Заклинаю высшие силы спасти меня для счастья дорогой моей родины… Дай мне добрый совет, научи, что мне делать: ты вырос на этой пропитанной ложью и предательством земле, между тем как я здесь совершенно чужой и не могу найти выход из заколдованного круга.
— Я могу посоветовать тебе только одно: отвечай на хитрость хитростью, на улыбку улыбкой. Вспомни, что вера оправдывает поступки, которые сделаны под принуждением.
Граф Гарольд опять вздрогнул и сильно покраснел.
— Попав в одну из подземных темниц, — продолжал Гакон, — ты навсегда исчезнешь от взоров людей, или же Вильгельм выпустит тебя только тогда, когда ты будешь уже не в состоянии отомстить ему. Не хочу подозревать его, будто он способен сам совершить тайное убийство, но он окружен людьми, которые играют роль слепого орудия, а это почти то же самое. Стоит ему, в минуту гнева, сказать какое-нибудь необдуманное слово, и его люди сочтут это за замаскированный приказ и поспешат привести его в исполнение. Здесь уже произошел подобного рода случай: герцогу стоял поперек дороги граф Бретанский, и тот умер от яда. Да будет тебе известно, что Вильгельму найдется оправдание, если он лишит тебя жизни.
— Чем же он может оправдаться? В чем может он обвинить свободного англичанина?
— Родственник его, Альфред, был ослеплен, подвергнут пытке и убит, как говорят, по приказу Годвина, твоего отца. Сверх того вся свита принца была просто зарезана, как стадо баранов… И в этом тоже обвиняют твоего отца, дядя!
— Это чудовищная клевета! — вспылил Гарольд. — И я уже не раз доказывал герцогу, что отец не виноват в этом кровавом деле!
— Ты доказывал!.. Ха! Да может ли ягненок доказать волку что-нибудь, если тот не хочет принимать его доказательств? Я слышал тысячу раз, что гибель Альфреда и его свиты должна быть отомщена. Стоит им только вспомнить старое обвинение и напомнить Эдуарду, при каких странных обстоятельствах умер Годвин, и тогда Исповедник простит Вильгельму его месть над тобой… Но предположим лучшее, предположим, что ты будешь осужден не на смерть, а на вечное заключение, и что Эдуард явится в Нормандию со всем своим доблестным войском, чтобы освободить тебя… Знаешь, что герцог сделал недавно с несколькими заложниками при подобном условии? Он на виду неприятельской армии ослепил их всех. Неужели же ты думаешь, что он поступит с нами более снисходительно?.. Ну, теперь ты знаешь опасность, которой подвергаешься, действуя открыто, а поэтому следует прибегнуть к лицемерию: давай ложные обещания, уверяй в вечной дружбе, притворись, хотя бы на то время, пока ты не выпутался из этих крепких сетей.
— Оставь, оставь меня! — воскликнул с гневом Гарольд. — Впрочем, мне нужно знать, чего хочет от меня этот лживый Вильгельм? Ты не сказал мне этого!
Гакон подошел к двери, отпер ее и, убедившись, что никто не подслушивает, запер ее снова.
— Ему нужно добиться, через твое содействие, английского престола! — тихо шепнул он графу.
Гарольд стремительно вскочил.
— Английского престола, — повторил он, бледнея. — Оставь меня, Гакон!.. Мне надо остаться одному… Уходи поскорее!
Глава VI
После ухода Гакона Гарольд дал полную волю нахлынувшим на него чувствам, а они были так сильны, а вместе с тем и так противоречивы, что прошло несколько часов прежде, чем он мог хладнокровно обдумать свое положение.
Один из великих историков Италии пишет, что простой, открытый германец становился в обществе итальянцев хитрым и пронырливым; со своими земляками он придерживался честности и откровенности, но с итальянцами, которыми был обманут, был величайшим притворщиком. Он радовался от души, если ему удавалось перехитрить хитреца и когда его упрекали в этом, то он наивно отвечал: «Разве можно поступать с ними честно? Ведь они тогда отнимут последний кусок хлеба!»
Подобное произошло в ту ужасную ночь и с Гарольдом. Преисполнившись негодования, он решил следовать совету Гакона и бороться с Вильгельмом его же оружием. Он оправдывал себя тем, что от его притворства зависело благо Англии, а не только его собственное будущее; во имя же родины он готов был прибегнуть даже к бесчестным средствам.
Если Вильгельм думал завладеть английским троном, то естественно, что Гарольд был для него самым трудным препятствием. Король Эдуард сильно болен, а человек больной готов поддаться влиянию; на это-то, вероятно, и рассчитывал герцог: устранив Гарольда, он отправился бы в Англию и непременно добился бы, чтобы король назначил его своим наследником.
Когда Гарольд на следующее утро снова присоединился к свите герцога, он поздоровался с Вильгельмом как можно любезнее и веселее. Только его бледность еще свидетельствовала о страшной душевной борьбе, которую он перенес ночью.
Выехав из замка, Гарольд с Вильгельмом разговорились об окружающей их территории, которая, находясь далеко от больших городов, представляла вид крайнего запустения. Попадавшиеся им навстречу крестьяне были почти раздеты и истощены донельзя, а их жилища походили скорее на собачьи закуты, чем на человеческие дома.
Гарольд заметил, что во взглядах этих несчастных, забитых людей выражалась самая горькая ненависть к рыцарям, которым они отвешивали низкие, подобострастные поклоны.
Норманнская знать относилась к ним с величайшим презрением; в Нормандии поступали далеко не так, как в Англии, где общественное мнение строго осуждало дурное обращение с крестьянами и сеорлами, так как осознавали, что рабство противоречит христианской религии. Саксонское духовенство все-таки более или менее симпатизировало простонародью, между тем как ученые норманнские священники и монахи удалялись по мере возможности от черни. Таны тоже относились с участием к своим подчиненным, заботились, чтобы те не нуждались ни в чем необходимом и слушали проповеди священнослужителей.
Саксонские хроники свидетельствуют об этом гуманном обращении вельмож с простолюдинами. Самый последний сеорл жил в надежде на свободу и какое-нибудь угодье от своего господина; норманны же ставили своих крестьян ниже зверей.
Неудивительно, что при подобных условиях норманнская чернь опустилась до того, что утратила все человеческое и стала походить на скотов.
— Чего эти собаки вытаращились на нас? — воскликнул Одо, указывая на стоявших у дороги крестьян. — Их можно только кнутом научить уму-разуму… Неужели, граф Гарольд, и ваши сеорлы все так же тупоумны?
