Наталья Дмитриева - Алхимики
— А как бы ты поступил на моем месте? — тихо спросил Андреас.
— Я? Тянул бы время, сколько можно; набрал бы, как ты, инструментов и материалов и показал, что занят делом. Астролог — профан, его хозяин — профан вдвойне. И Стеф задурил бы им головы, обладай он моей смекалкой и твоим честным лицом. Но суфлерство — грубая игра, нам оно не к лицу. Я бы скорей поставил на алхимию человеческих душ — она действует наверняка и без обмана. Куда заманчивей извлекать наружу тайные желания, приправлять лицемерием, сгущать стыдом, подогревать на огне амбиций, охлаждать страхом, дистиллировать покаянием и выпаривать алчность, чистую и беспримесную. Овладев ею в полной мере, разве не сможет ты управлять людьми по своему желанию?
Андреас не ответил.
— И я, — воодушевившись, произнес Ренье, — думал об этом с тех пор, как мэтр Виллем ясно раскрыл передо мной принцип подобия трех миров — природного, человеческого и божественного. Его слова я запомнил, но главное мэтр поведал мне без их помощи. «Постигни законы своего мира, — вот что он вложил мне в голову, — и два других сами раскроются перед тобой». В философском яйце разглядишь самую малость, а Божество тебе не объять, как ни старайся. Люди же всегда рядом. Они — твоя Соль и Сера, они — Меркурий, Свинец, Золото и Серебро. Этот дворец — твой перегонный куб, его обитатели — твои колбы и реторты с разными смесями. Смотри, как идет между ними реакция, как разрушаются их тела, души превращаются в кристаллы или в шлак, а чувства вскипают и испаряются. Поверь, брат, неделя такого наблюдения даст тебе больше, чем годы бдений перед атанором. Так почему бы ни начать с епископа и его прихвостня со змеиным языком? Бери их, обрабатывай по рецепту — чем ни материя?
Андреас безмолвствовал. Тогда Ренье сказал:
— Вижу, твои мысли далеки от этого. Иначе стал бы ты сидеть перед огнем до тех пор, пока ногти не обуглятся и кожа на руках не покроется волдырями? Посмотри на себя! Твои волосы покрылись копотью, на зубах скрипит зола. Ты смердишь, как угольщик в его яме, постишься, бодрствуешь ночи напролет. Ты словно одержим. Никогда раньше я не видел тебя таким. Ответь, как на духу, — никто более нас не слышит — тогда перед епископом ты не лукавил, пообещав сотворить «белого короля»? — Пикардиец склонился к другу и увидел на его лице вызов.
— Что бы я ни сказал, разве ты поверишь? — в свою очередь спросил философ.
— Поверю, если скажешь.
— Тогда слушай — я честен перед епископом.
— Значит, ты и вправду взялся за Делание? — спросил пикардиец с волнением.
— По-другому я бы не мог, — сказал Андреас.
Ренье вперил в него взгляд, словно хотел увидеть насквозь.
— Ведь ты уже делал подобное?
Андреас закусил губу.
— Нет, — ответил он неохотно, — но я знаю все: каждую операцию, состав, количество, температуру, степень очистки. Учитель дал мне свое благословение. И Господь указал, что мое время пришло.
— Указать-то, может, и указал, но верно ли ты понял указ? — Ренье пожал широкими плечами, и в его словах философ уловил насмешку.
— Брат мой, — произнес он чуть слышно, — искушения одолевают меня с той минуты, как я вновь ступил на брабантскую землю. Ни здесь, ни в Лёвене мне нет покоя. Иного пути не осталось — я либо погибну, либо навсегда покончу с мерзостной гнилью, отравившей мне душу. Да, — пробормотал он, уставившись в одну точку, — я не мог ошибиться. Сатурн преследует Меркурия и отрубает ему ноги. Видишь этот тигель? В нем Сатурн-свинец очистит Меркурий-серебро и сделает неподвижным, неизменным. Из Меркурия я приготовлю «земное тело», которое смешается с «солью небесной», Меркурием философов, и создаст малый магистерий. Белый король явится через четыре дня.
— Ты безумен, брат мой, если веришь в такое, — вздохнул Ренье.
— Как не поверить? — усмехнулся Андреас. — Ведь Меркурий — это я. Мое время настало. Через четыре дня прошлое, настоящее и будущее сольются в одно. Мое тело очистится и возродится, и душа успокоится. И я стану тем, кем должен быть.
— От всей души желаю тебе исполнить задуманное, — сказал пикардиец. — И все же выслушай меня, своего друга, который пока еще в пребывает в трезвом рассудке. Я бывал в разных местах и видел немало, потому в чудеса не верю. Зато я точно знаю, о чем философия говорит на самом деле. Не о трансмутации металлов, не о работе с материальными веществами и элементами, но о беспрестанном делании человеческого духа — свободной волей и открытым разумом. — Не выдержав, Ренье вскочил и принялся расхаживать из угла в угол. — Вот истинное золото и истинное серебро. Но только безумец будет бросаться ими там, где хватило бы простой обманки. Брат мой, твое намерение прекрасно, но подожди, не растрачивай сокровищ своей души на тех, кто этого не оценит. Ей-богу, когда я вел тебя во дворец, то не думал, что ты примешь игру всерьез!
Андреас застыл у печи. Его искалеченная рука мелко тряслась.
— Я сделаю то, что должно, — сказал он после долгого молчания. — И будет по сему.
Хмурый, как туча, Ренье оставил его, сам же отправился искать Стефа. Пройдя по дворцу, он заметил вокруг непривычную суету и узнал, что через четыре дня римский король возвратится из Антверпена. Весть эта показалась Ренье дурным знаком, но, не желая внимать ему, пикардиец сделал вид, что радуется больше других. Скоро он нашел себе товарищей, вместе они отметили грядущий приезд австрийца столь рьяно, что к вечеру едва могли держаться на ногах. Кое-как Ренье добрался до лаборатории и сразу лег спать, не сказав ни слова другу и даже не поглядев, чем он занят.
Андреас же, возблагодарив Бога за безветрие, в который раз проверил тягу в печи и принялся наблюдать, как плавится свинец в глиняной купели. Днем он уже пробовал купелировать серебро и счел результат неудачным. Но сейчас все проходило как надо, и философ ощущал непривычное умиротворение. Сомнения, вечные его спутники, наконец-то развеялись, и тревога перестала грызть сердце. Теперь Андреас был уверен, что все делает правильно. Он следил за стенками муфеля: меняясь, их цвет указывал на то, как прибавляется температура в печи. Простое это занятие требовало глубокой сосредоточенности. Андреас смотрел, как расплавленный свинец понемногу впитывается в стенки тигля, унося все нечистые примеси, и чувствовал так, словно это его душа очищается от разъедающей ее скверны, от всего тяжелого, темного, стыдного, что мучило его семь долгих лет.
В последний раз удалив шлак, он заметил, что тигель полностью пропитался свинцом и на поверхности расплавленного металла появилась радужная пленка. Философ осторожно качнул сосуд, и ослепительный блеск серебра прорвался сквозь нее и на миг застлал Андреасу глаза. У философа перехватило дыхание. Острая вспышка ликования, подобно этому сияющему блеску, прорвала пелену спокойствия, которым он себя окружил, и пронзила его с головы до ног.
