Луи Буссенар - Жан Оторва с Малахова кургана
Она умерла, не приходя в себя и не узнавая своего сына. Я остался один с молоденькой теткой Ольгой. Мы оба были изгнанники, оба — сироты, безо всяких средств к существованию там, на ледяной окраине Российской империи. Как жили мы до двадцать восьмого года? Трудом своих рук, милосердными подаяниями. В пять лет я пас скотину, а моя тетка прислуживала у более зажиточных ссыльных. Мы знали и голод, и холод, и такую же нужду, что и местное население.
В тысяча восемьсот двадцать седьмом году на трон взошел император Николай[257]. Ему рассказали о нас, пробудили интерес к нашей судьбе. Целый год упрашивали его помочь нам, и наконец он согласился с тем, что мы — не уголовные преступники. Государь помиловал нас и распорядился вернуть нам наше имущество.
Мне было тогда восемь лет. Мы вернулись в Россию. Моя тетка вышла замуж за графа Григорьева, посла в Швеции, и оставила меня в своей семье. Наши несчастья кончились! Но, Боже мой, сколько смертей и сколько страданий мы пережили!
Я не забывал отца, и чем старше становился, тем горше оплакивал человека, который обожал меня и которого я любил от всей души. Я мечтал снова увидеть его, мечтал, чтобы он, как и мы, пожил в роскоши, мечтал силой своей любви заставить его забыть печальные годы ссылки и почувствовать себя счастливым… Одним словом, я думал только о том, как его найти.
Мой дядя, посол, добился организации розыска в Сибири на ртутных рудниках. Сведениями о гибели Мишеля Бургея они не располагали. Не бежал ли он? Никто не знал. Наиболее вероятным казалось все же, что несчастный погиб. И все-таки луч надежды не исчезал. Вдруг отец сумел бежать из ада рудников и добрался до Франции! Дипломатическими путями мы послали запрос во Францию, в Военное министерство. Ответ пришел обескураживающий! Мишель Бургей, пропавший без вести во время отступления из России, во Франции не появлялся. Он вычеркнут из списков личного состава армии, а также из списков кавалеров ордена Почетного легиона.
С этих пор всякая надежда угасла. Я оплакивал отца, которого обожал и черты которого с детства запечатлелись в моей памяти. Я оплакивал его судьбу и знал, что никогда его не забуду.
Русский офицер прервал свой пылкий рассказ. Он пристально смотрел на зуава, словно не мог на него наглядеться, потом порывисто схватил его за руки, сжал их до боли и продолжил повествование:
— Вот и представь себе, дорогой брат, мое изумление, когда я увидел в каземате твое письмо, на котором точно огненными буквами было написано имя нашего отца! Изумление вполне естественное, а к нему присоединились бурная радость и безумный ужас… Ведь тебя должны были расстрелять… убить! Слава Богу, я примчался вовремя!
Ну, а теперь ты, Жан, расскажи все, что знаешь… в нескольких словах, потому что время все больше нас подгоняет. Я должен увидеться с начальником гарнизона, чтобы получить отсрочку исполнения приговора. И повторяю — наши законы беспощадны! Так что скорее, мой дорогой Жан, скорее, я слушаю тебя с нетерпением, я весь превратился в слух.
У Оторвы отчаянно билось сердце, покраснели глаза, перехватило дыхание, он пытался справиться со своими чувствами и отвечал глухим голосом:
— Да, брат, я буду краток! Я понимаю, что так нужно… Хотя я испытываю мучительное волнение… и был бы счастлив открыть тебе душу, но я повинуюсь. Мне бы так хотелось рассказать тебе, как я тебя полюбил… сильно… безмерно! Но сейчас это нельзя!
— Я понимаю тебя, мой друг! Я испытываю то же… но медлить нельзя, минуты бегут! Расскажи мне о нашем отце, чтобы я мог в двух словах пересказать самое главное генералу Остен-Сакену… когда пойду умолять его об отсрочке.
— Да, дорогой Поль, я понимаю. Слушай! Наш отец никогда не говорил ни мне, ни моей матери о России. Как все легендарные герои наполеоновской поры, он любил рассказывать о кампаниях, в которых участвовал. Но лишь только кто-нибудь произносил слово «Россия», он умолкал. Мы чувствовали, с этой страной связано для него что-то мучительное, и старались даже намеком не поминать кампанию двенадцатого года. Ни слова не проронил он и о своем пребывании в Сибири. Мы знали только, что он перенес ужаснейшие муки на рудниках и что его бегство было страшно драматичным. Вернулся он во Францию в плачевном состоянии и настолько изменился, что никто не узнавал в нем блестящего офицера наполеоновской гвардии.
Происходило это все в 1825 году, нашему отцу было тогда сорок два года. Он исчез за тринадцать лет до этого, считалось, что он погиб, и ему никакими силами не удавалось восстановить свое имя в армейских списках. К тому же Реставрация[258] не слишком жаловала старых наполеоновских солдат, особенно тех, кто, подобно отцу, сохранил культ императора. Ему было отказано решительно во всем, и он был обречен на полную нищету. Но это была, по крайней мере, нищета во Франции, в родной стране, на плодородных землях, где храбрый и энергичный человек упорным трудом всегда может заработать себе на хлеб.
Майор Бургей вспомнил, что до того, как стать солдатом, он был хлебопашцем, и без колебаний вступил в жаркую схватку с землей. За внешним обликом человека изможденного и опустошенного крылся все тот же гигант, невероятно сильный, немногословный, добрый и ласковый, какими часто бывают силачи. Во время жатвы он нанялся работником на небольшую ферму к одному землевладельцу, который его не узнал. Меж тем этот человек служил когда-то квартирмейстером в эскадроне отца и тот спас ему жизнь в сражении при Фридлянде[259]. Звали его Пикар.
Когда жатва закончилась, Пикар, выплачивая работнику, которого по-прежнему не узнавал из-за его длинной бороды и которым был очень доволен, скромное вознаграждение, сказал: «На десять лье вокруг нет другого такого труженика, как вы; если вы останетесь у меня, я буду платить вам столько, сколько скажете». — «…Мне много не надо, — сказал наш отец. — Вы славный человек, и я не стану просить у вас больше ста экю[260] в год». — «Согласен! Скажите мне только ваше имя, так, для порядка». — «Охотно: Мишель Бургей, бывший командир эскадрона у гренадеров Наполеона». — «О, тысяча чертей!.. Мой командир!.. Как я мог вас не узнать… Ну и скотина же я!.. Я ведь обязан вам жизнью!» Они обнялись, поцеловались по-братски, и Пикар сказал: «Все, что здесь есть, — ваше! Примите… владейте… распоряжайтесь». — «Мне достаточно твоей дружбы, Пикар, местечка у очага и работы».
Больше они не расставались. У Пикара была дочь, красивая и добрая девушка. После долгого и тяжкого путешествия в Россию Мишель Бургей женился на ней. Теперь я догадываюсь о цели его путешествия. Прежде чем вить новое гнездо, наш отец хотел окончательно убедиться в том, что от старого гнезда, так немилосердно разоренного, ничего не осталось.
