Михаил Рапов - Зори над Русью

На улице крутила метель. Над крыльцом кабака ветер раскачивал фонарь, скрипела железная петля.

Фоме без кафтана стало холодно, в голове прояснело:

— Что он, старый черт, заснул? — бормотал он, оглядываясь на дверь кабака. Наконец она открылась, вышел старик, прямо направился к Фоме.

— Давай без обиняков, старче, много разговаривать мне недосуг, зябко. Ко мне послан, от князя?

— К тебе, от князя! — откликнулся старик.

— Говори.

— Обидел тебя князь Дмитрий Иванович, крепко обидел молодца! Вижу, вижу, как ты горе вином заливаешь…

Чем дальше шептал старик, тем меньше понимал его Фома. Никак не мог в толк взять, к чему он свою речь клонит.

«С перепою, што ли, разум отшибло?» — подумал Фома, но тут старик вымолвил такое, что у Фомы и хмель из головы выскочил.

— Ты, Фома, слушай да на ус мотай. Найдутся князья и помилостивее Митьки Московского. Труды твои не забудут. Дело–то простое. Подстереги князя Митрия где–нибудь вечерком да ножичком его и пырни…

— Вор! — рыкнул Фома, схватил старика за пояс, тряхнул. Однако старик оказался нежданно сильным и увертливым. Он рванулся, ударил Фомку в скулу. Фома крякнул, сплюнул кровью и, бросив кушак, ловко перехватил врага за горло, но тут же резкая боль в груди заставила его разжать пальцы. Падая, Фома увидел в пляшущем свете фонаря внезапно ставшее молодым и знакомым лицо лиходея. Фома рванулся за ним, закричал. Из кабака выскочили люди, еще не понимая, в чем дело, подхватили Фому под руки, повели в кабак. Опять бухнула дверь.

Как в дурманном полусне, Фома слышал встревоженные голоса:

— Кровь на ё м, робята!

— В грудь, посередке, ножом!

— Ах, вор! Ах, лиходей!

В шуме голосов бормотал тихо, но настойчиво басок кабатчика:

— Очухайся, дядя. Говорю, очухайся! Ну–ка тройной перцовой…

Перцовка обожгла глотку. Фома открыл глаза. Дышать было больно и тесно. Когда успели рану перевязать, он не помнил.

Фома с трудом понял, где он. Сидел он на полу около светца. Как и раньше, в воду падали угольки с лучинки, с шипеньем гасли. Вокруг стояли все, кто был в кабаке.

— Это у тя чаво такое? — указал кабатчик.

Фома медленно поднял руку, разжал крепко стиснутые пальцы.

— Кудель, — сказал кто–то.

— Борода! — охнул Фома, только сейчас поняв, почему ему померещилось, что лицо старика стало вдруг молодым и знакомым.

Заметался, застонал.

— Борода! Борода кудельная! Робята, не глядя на ночь, волоките меня сей же час ко князю Дмитрию. Волоките, пока не помер. Меня на душегубство старик подговаривал, да и не старик он вовсе, я с него кудельную бороду содрал…

…Еле упросив открыть им ворота, ватага Фомкиных дружков с криком и шумом ввалилась на княжеский двор.

В этот поздний час Дмитрий не спал. Вместе с князем Владимиром и митрополитом Алексием сидел он в мастерской у Луки. Услышав шум, все они вышли на двор.

Кабатчик соскочил с саней, сдернул шапку.

— Беда, княже, разбой явный. На твою голову лихо задумано…

В коротких словах рассказал, что успел понять из слов Фомы.

Дмитрий подошел к саням, приподнял тулуп. Фома лежал в беспамятстве.

— Боярин… Боярин… Боярин… — твердил он, будто силился назвать имя, да так и не мог.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1 НА ТВЕРСКОЙ ЗЕМЛЕ

Крутила поземка, пересыпая сугробы сухого колючего снега. Тщетно кутался Бориско в драный тулупчик, невесть каким путем им добытый, продувало то в ту, то в другую прореху. Наклонясь против ветра, парень медленно брел по дороге. Но вот за белыми космами пурги проглянули темные башни с нахлобученными на них шлемами высоких кровель. Бориско приостановился, пошмыгал сизым, обмерзшим носом, вздохнул:

— Ух! Кажись, до града Кашина доплелся. Теперь передохну. Здесь, в Тверском княжестве, всякого московского недруга приветят.

Ободрившись, Бориско зашагал веселее, однако холод давал себя знать, поэтому еще в посаде, не дойдя до городских стен, свернул он к дверям первого попавшегося на пути кабака. Поднялся по измызганной лестнице. У порога вдруг оробел, стоял, скреб в затылке, не решался протянуть руку к деревянной дверной скобе. В самом деле, почто в кабак идти, коли в кармане денег ни полушки? Раздумывая так, Бориско долго, чтоб время провести и с духом собраться, обстукивал свои обмерзшие расхлябанные лапти. Но мороз и голод взяли свое, парень, видимо, что–то надумал, ухватился за скобу, рванул на себя дверь, вошел. Запах жирных щей ударил в нос. Проглотив голодную слюну, он сел поближе к печке, прижался хребтом к горячим кирпичам. Мелкой дрожью трясло иззябшее тело. В тепле стала морить дремота. Бориско распустил губы, стал поклевывать носом, но тут его кто–то дернул за рукав. Парень вздрогнул, поднял голову, глядел осоловело. Потом понял, что перед ним стоит хозяин кабака.

— Не здешний? — спросил кабатчик.

Бориско кивнул.

— Оно и видно. Не знаю, как там, отколе ты пришел, а у нас в Кашине так не заведено. Пришел в кабак, тряхни мошной, еды, вина потребуй. А ты в даровом тепле спать пристроился.

— Кабы у меня было что в мошне, — покривился невеселой улыбкой парень, — а коли в одном кармане блоха на аркане, а в другом вошь на цепи, так… — Парень не договорил, почувствовав, как пальцы кабатчика неторопливо, но твердо вцепились ему в воротник. Тряхнув головой, Бориско вдруг сдерзил: — Думается мне, что ты, дядя, меня и так покормишь.

Кабатчик оторопел:

— С чего бы это я тя, голодранца, кормить стал?

— А узнаешь, отколь я пришел, почто к вам пробирался, небось по–иному заговоришь.

Пальцы кабатчика так же медленно разжались. Был он осторожен и умудрен долгим опытом. Рассудив, что парня вышвырнуть он всегда поспеет, кабатчик сказал, оглядываясь на питухов, [163] завсегдатаев его кабака.

— Коли на то пошло, поведай нам, отколь пришел. Пошто?

— Иду я из Московского княжества!

Кабатчик и бровью не повел, но по его пристальному взгляду парень понял: зацепило!

— Там на Москве князь Митрий Иваныч кремль каменный строить затеял…

— Говорят об этом повсюду. Но говорят разно. Истинно ли строится? — спросил кабатчик.

— Ну, строить еще не начали, а каменья навезли неисчислимо и по сию пору возят. Мне верь, я на каменной возке хребет погнул изрядно. Оттого и из Москвы убег.

Кабатчик открыл рот, видимо, хотел что–то сказать, но передумал, промолчал. Бориско не заметил этого, продолжал говорить все громче, с явным намерением, чтоб весь кабак его слышал: