Иван Дроздов - Филимон и Антихрист
Зяблик был уверен в своих прогнозах. Он хорошо знал психологию людей, которые вставали у него на пути, и с которыми он всю жизнь боролся.
Николай Михайлович Федь считал себя сильным человеком, но и он дрогнул под напором наглости Зяблика. И не угроза Зяблика, не его молниеносный хулиганский наскок выбили Федя из колеи — атака подготавливалась исподволь, явилась логическим завершением сделки между Филимоновым и Зябликом. Федь понял: какая-то тёмная закулисная возня завершилась победой Зяблика; Филимонов сдался, и Федь оказался за пределами игры. Жизни в институте не будет, надо уходить.
Такой вывод он сделал сразу же после разговора с Зябликом, ещё не успев положить телефонную трубку. В левой руке, словно зажжённый факел, он держал пучок разноцветных, изолированных специальным покрытием проволочек, выбирал их в строго рассчитанной последовательности и подавал Вадиму Краеву для пайки. Рука с этим пучком дрогнула, и Федь с ужасом ощутил, как счёт в голове смешался, он решительно не знает, какую проволочку подавать Вадиму. А тот тянул руку за очередным проводком и недоумевал, почему Николай Михайлович медлит.
— Ты помнишь порядок счёта? — спросил Федь.
— Помню. Давайте вон тот синенький проводок. Федъ протянул Вадиму весь пучок, сказал:
— Попробуй один. Я отлучусь на часок.
Вадим взял пучок и продолжал работу. Они заканчивали монтаж приставки — с волнением ждали той заветной минуты, когда включат импульсатор с приставкой Федя и попробуют облучить потоком электронов небольшую ёмкость с расплавленным оловом. По расчётам Федя, эффект должен быть поразительным. И чем ближе был финиш, тем они больше волновались: сработает ли приставка? Николай Михайлович держал свои результаты в секрете, он даже Филимонову доложил о приставке лишь в общих чертах. Если сработает, — говорил Федь Ольге и Вадиму, — мы на коне, ребята. Считайте, что каждый из вас побил мировой рекорд».
И Ольге, и Вадиму верилось, что и они участвуют в чём-то очень большом и важном.
Выходя из лаборатории, Федь склонился над Ольгой, сидевшей у окна в углу комнаты, и скорее для порядка, для собственного успокоения, посмотрел ряды чисел, бежавшие на экране Ольгиной машины. Ударяя пальцами по клавишам с проворством заправской машинистки, Ольга продолжала считать.
Ни Ольга, ни Краев не знали, с кем и о чём говорил их шеф по телефону.
В коридоре Федю встретились Три Сергея; они были вместе, значит, собрались на обед, сохранили беспечный, немного развязный тон, делали вид, что в институте ничего особенного не произошло, — пошумели немного и хватит, всё вернулось на свои места. Федь кивнул небрежно и ускорил шаг, но у лифта лоб в лоб столкнулся с Кучеренко. Фронтовик не носил орденской планки, укоротил, «окультурил» усы и уж не напоминал ежа, как прежде, а имел вполне респектабельный вид. Впрочем, по беспокойному блеску глаз, кислой натянутой улыбке Федь понял: земляк тоже чем-то взволнован.
— Как дела в новой роли? — заговорил Федь, отводя в сторону единственный глаз, инстинктивно пряча свои печали.
— Кой чёрт! — вскинулся Кучеренко. — Этот мерзавец, Зяблик, снова в силу вошёл. Охомутал Филимонова, обложил, опутал — кинул кость в виде заграничной поездки, а тот и поскакал, ровно воробей за хлебной коркой. Словом, капитулянт не лучше Галкина и Шушуни. В плену-то у Зяблика, видно, легче жить, спокойнее. И корм хороший дают, и работать не заставляют. Вы, верно, слышали новости? Галкинский сектор в институт вливают. Это укрепление Зяблику! Галкин под его дудку пляшет, ну, а там ещё Шушуня, Три Сергея. А-а, чёрт с ними! Куда ни шла!
Кучеренко махнул рукой и устремился по коридору. Куда-то на лифте хотел, да забыл, видимо.
К настроению Федя добавились мрачные прогнозы Кучеренко — человека прямого, порядочного, во всех делах искавшего не свои, а общие интересы. «Фронтовик! Он и теперь как на войне». Федь не принадлежал к поколению фронтовиков, войну встретил десятилетним мальчиком и в детстве испил всю горькую чашу утрат и лишений. Жили в Сибири, в колхозе.
Помнит, как мать получила похоронку с фронта, — отец погиб зимой сорок первого, защищая Москву. Мать не плакала, не выла, как другие. Сидела в потёмках в углу под образами, молчала. Коля взял её за руку, сказал: я тебя буду кормить. С тех пор помнит себя взрослым. От той страшной и памятной черты он шагнул в большую взрослую жизнь и повёл бой за право называться человеком. Приставка к импульсатору Филимонова — очередная и, как он надеется, не последняя схватка; и он был здесь уже у победной черты, но тут на пути всплыл Зяблик.
Не спеша, низко опустив голову, шёл по набережной Москвы-реки в сторону Кремля. Оттуда повернул назад, к «Титану». Присел на скамью, окинул взглядом институт. Среди чудом уцелевших улочек Зарядья серый дом «Титана» возвышался бесформенным скопищем камня и стекла и, словно исполинский дредноут, острым углом устремлялся к только что отстроенному зданию гостиницы «Россия».
Порождения холодных расчётливых умов «школы рационализма», два этих дома вспучились над веками складывавшимся городским ансамблем с красочным ожерельем церквей и храмов. Тут что ни домик — своя, собственная, оригинальная архитектура, нрав и вкус безвестного зодчего, строителя. Старейший уголок столицы — здесь дух наших предков, запечатлённые в камне мечты и стремления, поэтические грёзы, понятия о вечном и прекрасном.
Безвестные русские люди, плотники и каменщики, строили дома, украшали столицу с думой о детях и внуках, — нам они завещали творения своих рук, из глубины веков посылали безмолвный привет и наказ хранить сокровища прошлого.
Но вот пришел сюда архитектор-рационалист, расшвырял дома и улицы, поставил на их месте громадный дом-утюг — нынешнее здание «Титана». Спустя три десятилетия на землю древнего Зарядья пришёл другой разрушитель, — этот расшвырял сотни домов и десятки храмов; на их месте поставил дом, похожий на исполинский белый сундук. И назвал его гордым красивым именем «Россия». Люди смотрят, люди восторгаются. И лишь немногие понимают, какого богатства лишают их под шумок бездумных и громких речей о наступлении новой индустриальной эры.
Федь всматривается вдаль — там, за кромкой терявшихся в тумане крыш на древней Покровке стояла церковь Успения. Над входом была надпись:
«Входящий удивись — дело рук человеческих».
И даже Наполеон в 1812 году повелел охранять чудо красоты от пожара. Эти… не пощадили, разрушили.
О Москве писал юный Лермонтов: «Москва не есть обыкновенный город, каких тысяча, Москва не безмолвная громада камней холодных, составленных в симметричном порядке… Нет! у неё есть своя душа, своя жизнь. Каждый её камень хранит надпись, начертанную временем, богатую мыслями, чувством и вдохновением для учёного патриота и поэта…»
