Хаджи-Мурат Мугуев - Три судьбы
Никола с отчаянием смотрел на корчившееся, покрытое кровоподтеками тело молодухи. Весь переполняясь состраданием к замученным женщинам, он наклонился над стонавшей молодухой, осторожно брызгая на нее воду.
— Сестра, сестричка, не плачь, родная, — шептал Никола, гладя влажною от воды рукою бледное лицо женщины… — Испей, испей водицы, легче будет, — говорил он, поднося к губам начинавшей приходить в сознание женщины ковшик с водой.
Никола слегка приподнял ей голову.
— Не плачь, не плачь, сестричка, испей-ко, полегчает.
Женщина, стуча зубами о край ковша, машинально отпила несколько глотков. По ее безразличному лицу было видно, что пьет она совершенно автоматически и что мысли ее все еще находятся в глубоком оцепенении. Внезапно она вздрогнула. Лицо искривилось, глаза наполнились ненавистью, она отшатнулась от казака. Несколько секунд женщина ненавидяще, с перекошенным лицом, в упор смотрела на Николу, затем, схватив его за горло трясущимися и неверными руками, плюнула ему в лицо.
— Прокля-а-тый, про-кля-а-а-тый…
И, не закончив фразы, исступленно забилась в новом истерическом припадке.
Никола побледнел, молча вытер рукавом щеку и повернувшись вышел из хаты.
Голова от удара ныла весь день, но не это мучило Николу. Впервые он понял, что в жизни бывают муки во много раз более тяжелые, чем физическая боль.
Молча он пошел к сотне, сторонясь вчерашних друзей.
«Насильники, бандюги проклятые, — с омерзением думал он, слыша веселые голоса и смех казаков. — Ровно ничего и не было, бесстыжие люди».
Холод и отчуждение легли между ним и озорным, как ни в чем не бывало бродившим возле коновязей Нырковым.
И еще острей Никола почувствовал тоску по станице, по дому, по одиноким, оставшимся без него старикам.
«Один среди них со стыдом и совестью человек — это Панас», — подумал он о Скибе.
И до самого обеда, пока он не встретился с другом, чувство тоски и одиночества не покидало Николу.
— Ты чего сумный, друже? Али спалось плохо? — участливо спросил Скиба, садясь возле Николы.
— Нет, Панас, я видеть их, слышать убивцев не могу… — И он рассказал другу о том, что произошло ночью.
Скиба слушал не перебивая. Когда Никола смолк, он мрачно сказал:
— Гады они, Никола, вот что. Этот самый Нырков дома и жену, и детей имеет, а на стороне насильничает. В плохое, друг, в мутное дело, Никола, тянут нас с тобою, — и совсем тихо добавил: — Казаки что, они с начальства пример берут. Так-то, друг.
ГЛАВА V
Поезд, в котором ехал Клаус, остановился на станции Злодейской. Кто и почему когда-то назвал ее так — никто не знал. Недолгая остановка в степи была приятна, и офицеры высыпали из теплушек. Невысокая насыпь, за нею бескрайняя желто-зеленая донская степь.
Клаус пошел вдоль рельсов по направлению к станционному вокзальчику и небольшому мосту, переброшенному через Злодейку, неглубокую речушку с пологими берегами.
У моста и возле водокачки стояла небольшая группа рабочих. Две женщины тихо плакали. Железнодорожные рабочие в засаленных, измазанных мазутом спецовках ненавидящими глазами смотрели на офицеров, не двигаясь с места.
— Вы что, господа хорошие, ироды не нашего бога, дороги не дае… — начал было развязным тоном прапорщик Недоброво и вдруг замолчал, уставившись взглядом во что-то.
Клаус машинально посмотрел туда же и оцепенел.
Совсем рядом, в каких-нибудь десяти — двенадцати шагах, на двух невысоких акациях качались трое повешенных.
Чуть вздрагивая от набегавшего из степи ветерка, они то приближались друг к другу, то отталкивались один от другого.
Клаус в страхе смотрел на вытянувшиеся тела, на босые ноги повешенных. Мертвецы были одеты в поношенные, рваные рубахи, на одном рубаха и дешевые нанковые штаны были сильно запачканы нефтью.
Самому молодому было не больше шестнадцати лет, самому старшему — лет сорок пять. На лице юноши виднелись большой кровоподтек и царапина.
«Били перед казнью», — с ужасом подумал Клаус и отступил назад. Ему стало нехорошо, он еле удержался от рвавшегося наружу вопля и, не смея поднять глаза, медленно пошел назад к вагонам, забыв и офицеров, с которыми шел к станции, и носовой платок, упавший в траву.
«Что такое, какой ужас», — подумал он и, подчиняясь какой-то внутренней силе, повернулся и еще раз взглянул на повешенных.
«Большевики. Повешены за агитацию среди населения и как изменники родины», —
не вникая в смысл прочитанного, переполняясь стыдом и горечью, прочел Клаус.
А ветер то раскачивал, набегая из степи, их тела, то утихал, и тогда было слышно, как скрипят веревки и плачут женщины. Клаус почти бегом возвратился к поезду и долго молчал, думая о том, что увидел на этой станции.
Вагоны не спеша бежали по ночной донской земле. В теплушках спали под мерное покачивание вагонов, под лязг буферов и стук колес на стыках.
Молодые, здоровые, не обремененные семьей и заботами, офицеры спали крепким, безмятежным сном, и только Клаус, лежа с закрытыми глазами на своих нарах, хотел уснуть и не мог — все вспоминал повешенных.
«За что? Да как же это можно?» — думал он, не в силах забыть оборванного босого мальчишку с уже начинавшим синеть лицом.
И как всегда, в грустные или возвышенные минуты Клаус незаметно для себя стал сочинять стихи. Это отвлекло его от ужасного видения.
Для начала он взял чью-то ранее слышанную, полюбившуюся ему строку:
Я не знаю, зачем и кому это нужно…
Дальше пошли его собственные!
Нас пригнали сюда из далеких степей.И в кошмарном бою, так напрасно, ненужноМы сошли в это царство безмолвных теней.За людские грехи, за кровавые истины,За безумие Каина, проклявшего мир,Нас умчали куда-то кошмарные быстрины,Разбросал по степям нас жестокий вампир.Много нас, нет числа, в бесконечных мученияхПо широким полям мы без счета легли,И в бескрестных могилах, лишены погребенья,Много наших покой обрели.На веревках качаясь, в дымном свете пожарищ,Под воронье карканье мы как ужас страшны.Кто мы, красный ли, белый, кадет иль товарищ, —Все равно мы лишь жертвы безумья войны.Я не знаю, зачем и кому это нужно.Нас пригнали сюда из далеких степей.И в жестоком бою, так напрасно, ненужноМы сошли в это царство безмолвных теней.
Клаус еще раз повторил от начала и до конца только что созданное им стихотворение. Оно понравилось ему.
