Нина Соротокина - Трое из навигацкой школы
Ягупов подошел к окну и, прикрыв свечку рукой, будто опасаясь, что за этим робким огоньком кто-то наблюдает из сада, сказал шепотом:
— В Петербурге поговаривают, что тебе надо передать кой-чего в крепость Бестужевой.
— Что значит «поговаривают»? — испугался Саша.
— А то, что я тебе могу в этом способствовать. Надьку мою из крепости выпустили три дня назад. Она-то и рассказала, что навещает заключенных в крепости некая монахиня, в прошлом княжна Прасковья Григорьевна Юсупова.
Имя это ничего не сказало Белову. И только много лет спустя, когда он стал завсегдатаем самых богатых салонов Петербурга, Парижа и Лондона и узнал историю княжны Юсуповой, он поблагодарил задним числом судьбу за то, что она так безошибочно и точно призвала на помощь эту замечательную и мужественную женщину.
Отец княжны Прасковьи, Григорий Дмитриевич Юсупов, в тридцатом году в царствование Анны Иоанновны умер с горя, когда его друзей отвели на плаху. Прасковью Григорьевну ждала опала, и она решила волшебством разжалобить сердце государыни. Чары не подействовали, княжну за колдовство сослали в Тихвинский монастырь. Прасковья была строптива, в монастыре ругала государыню, жалела, что на престоле не Елизавета, поносила Бирона и попала по доносу служанки в Тайную канцелярию. Секли ее и кошками и шелепами, сослали в Сибирь во Введенский девичий монастырь и насильно постригли. Но и там она была «бесчинна», как писали в доносах, монастырское платье сбросила, уставу обители не подчинялась и новым именем — Проклою — называться отказывалась. Опять секли, учили уму-разуму.
Когда на престол взошла Елизавета, Юсупова стала вольной монахиней, но не только не надела старого платья — светского, а сменила рясу и камилавку на куколь, добровольно став великосхимницей, чтобы хранить беззлобие и младенческую простоту.
Смысл своей жизни нашла сестра Прокла в помощи осужденным преступникам. Она не вникала, за что осужденный будет бит и пытан — за убийство ли, за кражу или за «поношение и укоризну русской нации». Она помнила боль в разодранной до костей спине, и все заключенные были в ее глазах не преступниками, а страдальцами. Государыня Елизавета сквозь пальцы смотрела на то, что Юсупова дни и ночи проводила в тюрьмах, считая княжну невменяемой, почти святой.
Но всего этого Белов не знал и, вспомнив предупреждения бдительного Лядащева, спросил:
— А ей можно верить?
— Если и ей верить нельзя, то само слово «вера» надо позабыть. Крест с тобой?
— Я цепочку к нему приделал. — Саша торопливо расстегнул камзол, снял с шеи крест. — Ума только не приложу, откуда вы узнали. Неужели Лядащев?
— Кто ж еще? — Ягупов вздохнул и, не глядя, засунул крест в карман кафтана.
— А как ваша сестра себя чувствует? — решился спросить Саша.
— Плохо она себя чувствует. Отвратительно. Ей в ссылку, а мужу, стало быть, деверю моему, — плеть и в солдаты. Такие, брат, дела…
— За что его?
— Знать бы где падать, соломки бы постелил. Ну, я пошел. У выхода Елена Николаевна задержала Ягупова:
— Паша, что грустный такой? Побудь с нами…
— Леночка, душа моя. — Ягупов вдруг по-детски радостно улыбнулся, — служба… И потом не могу я видеть, как все эти мухи, — он мотнул головой в сторону гостиной, — над тобой вьются. Коли останусь хоть на полчаса, непременно с кем-нибудь подерусь. Ты ж сама знаешь.
Елена Николаевна засмеялась.
— Но завтра непременно приходи. Непременно! Ждать тебя буду. Ягупов вытаращил глаза, отчаянно закивал и, стукнувшись о притолоку головой, вышел.
Хмельная компания меж тем заскучала без хозяйки, и мужчины по одному стали выходить в сени, наперебой предлагая пойти гулять. Геодезист с пехотинцем предлагали пойти в сад Итальянского дворца, расположенного рядом с усадьбой, но потом все решили, что самое лучшее — прогулка по воде.
— На Фонтанку, господа! — воскликнула прекрасная амазонка. Откуда-то появился богато украшенный рябик, на сиденьях под навесом лежали бархатные подушки и гитара.
— За весла, господа офицеры…
Подвыпивший немец, садясь в рябик, чуть не упал в воду и, словно застыдившись, шепнул в ухо пехотинцу:
— Я совсем трезвый. У немцев крепкий голова!
— Jn linen Narrenschadel findet seldst der Rausch reinen Eingang[21], — бросил вдруг не сказавший за весь вечер ни слова пехотинец. Немец беззлобно захохотал:
— А я не знал эту пословицу. Как там… Повтори.
— Ну тебя к черту, — проворчал пехотинец.
— Я не глупый, я веселый… — убеждал немец, прижимая руки к груди.
— Белов, ты с нами? — крикнул Бекетов.
Елена Николаевна не дала Саше ответить.
— Конечно, с нами. Он мой паж! — И шепнула юноше в ухо: — У вас все уладилось?
Рябик неслышно плыл по воде. Елена Николаевна пела. Газовый шарфик трепетал на ветру, как вымпел.
«А жить-то хорошо, — думал Саша. — Прав Лукьян Петрович, ушли заботы этого дня, пришли новые. Может, Никита приехал, надо бы наведаться по адресу. Никита должен знать, где Алешка. Никита всегда узнает такие вещи раньше меня. И не думать сейчас о Лестоке, о Котове… Ах, как поет эта амазонка! Анастасия, сердце мое, прости, что мне хорошо. Я просто поверил, что мы встретимся…»
В этот поздний час Лядащев сидел в своей комнате, на столе горело пять свечей, перед ним лежал уже знакомый нам список.
— Боляре на Чер… Чер… черт бы вас, — шептал Лядащев. — Черевенские — захудалый дворянский род. Это не то… Чернышевы — этих много, здесь тебе и графы, и князья… Черкасские — этих тоже пруд пруди…
Он оттолкнул от себя лист бумаги. «А что он мне может сообщить, этот Котов? Разве что бестужевские бумаги передал ему брат, а этот неведомый „Чер… ский“ их похитил, и Котова заодно прихватил… Нет, не то… Ты болван, Василий Лядащев! Думай же… О чем? Скажем, о Сашиной поездке с Бергером. Может, он мне не все сказал? В глупую голову и хмель не лезет. Во всяком случае глаз с этого прыткого юноши спускать нельзя. Слишком он часто и неожиданно возникает в горячих местах…»
4
Карета свернула на Большую Введенскую улицу. Над черепичной крышей старого гостиного двора, как и прежде, кружились голуби, в лавках суетился народ, шла бойкая торговля суконными и сурожскими тканями, золотом, серебром, книгами… Когда-то здесь мать купила ему «Историю войн Навуходоносора». Книга была так велика, что он смог пронести ее сам только десять шагов. «Отдай Гавриле, милый, — со смехом сказала тогда мать. — Эта книга еще тяжела для тебя». — «Мы понесем ее вместе», — ответил Никита, не выпуская из рук драгоценную книгу. Так они и шли до самого дома, неся «Историю войн», как тяжелый сундук.
