Крест и полумесяц - Мика Валтари
Он не сводил с меня глаз, и в его взгляде сквозила смертельная усталость от той страшной внутренней борьбы, что терзала его душу. Лицо Ибрагима стало серым, как пепел, и, казалось, тень смерти упала на его высокий чистый лоб и затуманила всегда сияющие темные глаза. Он положил мне руку на плечо, словно желая опереться на меня, и угасающим голосом прошептал:
— Какая красивая ложь, Микаэль эль-Хаким. Почему, скажи мне — почему ты остался со мной? Неужели так выглядит благодарность. Это не может быть правдой. Нет на земле существа менее благодарного, чем человек, ибо он, в противоположность животным, в глубине души ненавидит своих благодетелей. Так ответь мне — почему, ну, почему ты не покидаешь меня? Ответь, ибо удивление мое безгранично!
Но я лишь с великим почтением поцеловал ему руку и подвел обратно к треугольной подушке, чтобы он сел и немного отдохнул. Я же опустился напротив Ибрагима прямо на пол и, подперев голову руками, предался размышлениям о моей собственной жизни, а также о жизни его, великого визиря Османской империи. Мы долго молчали, потом заговорил я:
— Ты спрашиваешь — почему? Ответить нелегко. Возможно, потому, что я люблю тебя, благородный мой господин. И вовсе не из-за подарков, которые я получал от тебя, а потому, что ты иногда разговаривал со мной и обращался, как с разумным существом. Я люблю тебя за твою красоту, ум и гордость, люблю за твои сомнения и твою мудрость. Немного тебе подобных жило на этом свете. Но и ты не без пороков. Ты жаждешь власти, ты расточителен, богохульствуешь и повинен во многом, в чем тебя обвиняют. Однако все это не может изменить моих чувств к тебе. А ненавидят тебя, Ибрагим, вовсе не из-за твоих человеческих недостатков, хотя и обожают болтать о них и, разумеется, преувеличивать, дабы оправдать перед самими собой, да и другими тоже, свою неприязнь к тебе. Они ненавидят тебя за то, что ты, благодаря своим талантам, вознесся высоко, так высоко, как им не вознестись никогда, и с этого высока ты можешь с презрением взирать на них, а заурядность такого не прощает.
Я замолчал, снова погружаясь в раздумье, но вскоре продолжил:
— Однако больше всего я люблю тебя за высокие стремления и мечты и за то, что ты никогда не был жесток. Благодаря тебе в державе Османов нет религиозной вражды, распрей, гонений и преследований иноверцев — будь они христианами или евреями. Ты все еще удивлен, что многие ненавидят тебя, великий визирь Ибрагим? По тем же причинам я тебя люблю. К тому же, я уверен, в каждом из нас кроется собственный талант, который позволяет нам вознестись над другими, но лишь на высоту этого таланта.
Грусть сквозила в усталой улыбке Ибрагима, когда он слушал меня, восхищаясь моим умением подбирать нужные слова.
Закончив свою речь, я тихо вышел из комнаты, но вскоре вернулся с ужином для Ибрагима. Поставив поднос на низенький столик рядом с великим визирем, я подождал, пока он подкрепит свои силы, и подал ему снотворное, которое Ибрагим проглотил без возражений. Я взял его дрожащую руку и держал в своей, пока великий визирь не уснул. Потом я поцеловал его тонкие пальцы, подошел к груде золота и драгоценностей и убрал сокровища в сундук, опустив на него золотую крышку, дабы не вводить в искушение слуг. Проделав все это, я позвал рабов и велел им отнести господина на ложе, к чему они отнеслись с должным рвением, ибо очень тревожила их бессонница, которой Ибрагим давно страдал.
5
Спустя три дня после описанных событий в моем доме появился Мустафа бен-Накир, и как всегда — неожиданно.
Все эти дни я жил в страшном напряжении, ожидая самого худшего, и прибытие Мустафы еще больше встревожило меня.
Серебряные колокольчики на лентах под коленями нежным звоном сопровождали каждый его шаг, но на этот раз от Мустафы веяло холодом и безразличием, а всегда чистая и опрятная одежда была грязной и потрепанной. Он даже забыл о своей персидской книге.
Я спросил, где он пропадал и что делал, но Мустафа окинул меня странным пылающим взором и сказал:
— Пойдем со мной на пристань, на мраморный причал. Мы будем смотреть, как на синем небе зажигаются звезды, и созерцать красоту весенней ночи. В моем сердце рождается поэма, и мне не хочется, чтобы твои слуги, а тем более — твоя жена, слышали нас в этот торжественный миг.
Когда мы остановились на причале, Мустафа бен-Накир огляделся по сторонам и негромко спросил:
— Куда подевался брат твой, борец Антар?
С некоторой неловкостью за поведение брата я ответил, что понятия не имею, куда ходит и что делает Антти. После возвращения из Туниса, сказал я, он ведет себя весьма странно: бродит по городу босиком, отращивает длинные спутанные космы и предпочитает домашнему очагу общество дервишей, целыми днями наблюдая за их фокусами и слушая наглые и бесстыдные байки, за которые распутные женщины готовы отдать бессовестным краснобаям последние гроши. Но по просьбе Мустафы я громко позвал Антти, и брат мой с большой неохотой покинул домик гребцов, на ходу доедая остатки бараньего мяса и прожевывая хлеб, которым забил себе весь рот.
— Ты в самом деле собираешься стать дервишем, Антар? — спросил Мустафа бен-Накир, с удивлением рассматривая Антти.
Брат мой тупо уставился на него своими серыми кругленькими глазками и медленно проглотил последний кусок хлеба. Освободив наконец рот от еды, Антти спокойно пояснил:
— Ты же видишь, что пока у меня еще нет львиной шкуры, к тому же я никогда не повешу на свои волосатые ноги серебряные колокольчики, чтобы не смешить людей. Но вынужден признать, что мне очень хочется поискать Аллаха на горных вершинах и в песках пустыни. Возможно, я даже решусь залезть на высокий столб, как это делали многие святые, когда не могли встретить Всевышнего в другом месте. Но как ты догадался, что я собираюсь делать, если об этом никто не подозревает, даже дервиши?
Мустафа бен-Накир удивился и неожиданно так разволновался, что кончиками пальцев коснулся своего лба, а потом земли у ног Антти, и сказал:
— Воистину, велик Аллах, и неисповедимы пути Его, раз Он превратил тебя в дервиша, ибо
