Александр Волков - Зорро
В этих тревожных мыслях его и застало второе послание, также доставленное почтовым голубем. Оно-то как раз и отличалось той самой пышностью слога, за которой, как уже понял дон Росендо, могло скрываться все что угодно: от готовности без колебаний отдать жизнь за того, к кому оно обращено, до той же готовности лишить его этой самой жизни. А так как послание исходило не от кого иного, как от сеньора Манеко Уриарте, то еще до ознакомления с его содержанием дон Росендо был более склонен принять второй вариант. Надо, однако, отметить, что голубиное письмо было верхом совершенства во всех отношениях: тончайшая рисовая бумага, золотая рамочка по краю листа, вензеля по углам, изящный почерк, запах великолепных духов — даже странно было, что такую драгоценность можно было вверить столь хрупкому и беззащитному существу, как сизокрылый голубок, которого тут же, после освобождения лапки от камышовой трубочки, поместили в отдельную клеточку, предназначенную специально для посланцев от сеньора Уриарте.
Содержание послания было, однако, вполне банальным: дон Манеко извещал владельцев ранчо о том, что в честь освобождения от краткого, но весьма неприятного пленения он устраивает костюмированный бал, где каждый может предстать в облике, который, как ему кажется, наиболее соответствует его внутренней сущности.
За этим замысловатым прологом следовало приглашение, и здесь дон Манеко — или тот, кто на самом деле являлся автором текста, — дал полную волю своему эпистолярному темпераменту: дон Росендо объявлялся едва ли не самым желанным и дорогим гостем, а Касильда именовалась не иначе как «богиней, сошедшей с небес с единственной целью — озарить слабым лучом света и надежды жалкое и убогое существование сеньора Уриарте».
«Ну, „свет“ еще куда ни шло, — морщился дон Росендо, аккуратно складывая лист по сгибам, — но при чем тут „надежда“?..» Словечко как-то выпадало, выступало из общего риторического строя всего послания, и это настораживало, ибо дон Манеко был, по-видимому, не из тех простоватых болтунов, что не придают значения скрываемому за словами смыслу.
«А если это намек?.. — думал дон Росендо. — Если вслед за голубком перед нашими воротами вдруг появится карета, из которой выступят либо вполне официальные брачные представители влюбленного сеньора, либо он сам, уверенный в том, что в округе нет силы, способной противостоять его желаниям?» Впрочем, не исключено, что дон Манеко, что называется, «положил глаз» на Касильду еще во время первого своего визита, сразу в день приезда молодых владельцев. Этим отчасти объяснялась если не робость, то, во всяком случае, нерешительность возможных претендентов на руку прелестной девушки из числа окружающих ранчо плантаторов.
Но если все эти подозрения дона Росендо соответствовали истинному раскладу в тоненькой колоде потенциальных женихов, то количество карт в ней сократилось всего до трех, до той жиденькой стопочки, что мусолят в своих ловких смуглых пальцах игроки в «три листика», обманывающие ярмарочных простаков. Дон Росендо никогда не поддавался на их уловки и заманчивые посулы, но сейчас чувствовал, что помимо своей воли оказался вовлеченным в такого рода игру. «Дон Манеко, дон Диего, Зорро, — перебирал он в уме, закрывая за собой дверь спальни, — Зорро, дон Диего, дон Манеко…» И как он ни старался сравнивать между собой уже известные ему достоинства и подозреваемые пороки потенциальных претендентов, сами их личности, их глубинная сущность, оставались для него столь же недоступны, как недоступны площадному простаку масть и достоинство скрытой под пестрой «рубашкой» карты. К тому же расклад значительно осложнялся тем, что, во-первых, на кону была слишком высокая ставка, а во-вторых, тем, что если фигуры дона Диего и дона Манеко еще обладали какими-то конкретными, вполне сопоставимыми достоинствами и недостатками, то личность Зорро пока представлялась чем-то вроде джокера, достоинство которого целиком зависит от профессионального мастерства завладевшего им игрока.
Что-то смущало дона Росендо и в идее костюмированного бала: сеньор Уриарте не производил впечатления человека, в чьей голове могут рождаться какие-либо романтические замыслы. Но оставалась свояченица, донья Лусия, младшая сестра покойной жены дона Манеко, чей образ, так поразивший дона Росендо во время корриды в окне банковского особняка, с тех пор нет-нет, да и проникал в его горячие молодые сны.
Мысль о том, что молодая девица, сидящая в глуши, питает себя всякого рода фантазиями и при малейшей возможности стремится хоть как-то разнообразить серость окружающей жизни, представилась дону Росендо настолько естественной, что он даже не счел нужным делиться своими соображениями с Касильдой, боясь, что сестра может заподозрить в этом разговоре обидные для себя намеки. У молодой девушки вполне могли быть тайные поклонники, воздыхатели, и если она решила хоть как-то обозначить, выявить для себя их сокровенный круг, то что может быть лучше для осуществления подобного замысла, нежели костюмированный бал, где маски могут общаться друг с другом предельно откровенно, ничуть не опасаясь каких-либо последствий или обязательств.
«Лицо хозяйки, разумеется, будет легко узнаваемо, — размышлял дон Росендо, прогуливаясь среди камзолов, жилетов, фраков, блуз и прочих принадлежностей гардероба покойного дядюшки, — легкая ажурная полумаска, едва скрывающая брови и оставляющая для обозрения всю нижнюю половину лица… Но кем предстану перед ней я? Светским хлыщом? Бесстрашным флибустьером? Площадным фокусником, бескровно пронзающим золотыми шпильками щеки и ладони? Или, быть может, самим Зорро?..»
Последняя мысль показалась дону Росендо настолько забавной, что он едва не расхохотался во весь голос. Дело происходило в обширном холле второго этажа, где слуги развесили на вешалках и манекенах самые яркие облачения из гардероба покойного дона Лусеро. Размеры дяди и племянника практически не отличались, разве что дон Лусеро был чуть поплотнее, что вполне объяснялось возрастом и самим стилем плантаторской жизни.
— Нет-нет, только не Зорро, — чуть слышно бормотал дон Росендо, равнодушно пробегая глазами золотое шитье и пышные пенистые кружева на обшлагах и манжетах, — но тогда что? Эти павлиньи перья?.. Тогда уж лучше предстать перед этим изысканным обществом в костюме пирата, в вылинявшем тельнике и с черной повязкой через все лицо — в этом будет хоть что-то оригинальное!.. Но костыль будет мешать при танцах, и не просто мешать, он сделает приглашение на танец вообще невозможным, а где, как не в танце, можно лучше всего ощутить не только невыразимое блаженство близости любимого существа, но и по каким-то неуловимым признакам почувствовать степень взаимного чувства, если таковое имеется…
