Александр Дюма - Графиня де Монсоро. Том 2
Откуда взялся такой слух? Кто его породил? Кто его пустил? Кто распространил?
Ответить на этот вопрос так же нелегко, как объяснить, откуда возникают воздушные вихри над землей, пылевые вихри над полями, шумовые вихри над улицами и площадями города.
Некий злой дух снабжает крыльями определенного рода слухи и выпускает их в пространство, словно орлов.
Когда слух, о котором мы упомянули, дошел до Лувра, он вызвал там всеобщий переполох.
Король побледнел от гнева, а придворные, повторяя, как всегда, в преувеличенном виде, чувства своего господина, посинели.
Кругом слышались клятвы.
Трудно было бы перечислить здесь все эти клятвы, но, среди прочего, клялись в том, что: если посол старик, над ним потешатся, поглумятся, а потом отправят его в Бастилию; если он молод, он будет разрублен пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки, которые разошлют по всем провинциям Франции, как свидетельство королевского гнева.
А миньоны, по своему обыкновению, принялись натачивать рапиры и упражняться в фехтовании и в метании кинжала. Шико предоставил своим шпаге и кинжалу лежать в ножнах и погрузился в глубокие размышления.
Король, видя Шико в раздумьях, вспомнил, что однажды, в некоем трудном вопросе, который потом прояснился, Шико оказался одного мнения с королевой-матерью, а королева-мать была права.
Он понял, что в Шико воплощена мудрость королевства, и обратился с вопросами к Шико.
– Государь, – ответил тот, после зрелого размышления, – либо монсеньер герцог Анжуйский направил к вам посла, либо он его к вам не направил.
– Клянусь богом, – сказал король, – стоило тебе сидеть подперев щеку кулаком, чтобы придумать эту прекрасную дилемму.
– Терпение, терпение, как говорит на языке мэтра Макиавелли ваша августейшая матушка, да хранит ее бог! Терпение.
– Ты видишь, оно у меня есть, – сказал король, – раз я тебя слушаю.
– Если он направил к вам посла, значит, он считает, что может так поступить. Если он считает, что может так поступить, а он – воплощенная осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует себя сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением к сильным. Обманем их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему рады до смерти. Это ни к чему не обязывает. Вы помните, как ваш брат поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в качестве посла от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.
– Значит, ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?
– Отнюдь, поймите меня правильно, я привожу пример и добавляю: если позже мы найдем способ, не способ наказать беднягу герольда, гонца, слугу или посла, а способ схватить за шиворот господина, вдохновителя, главу – великого и достославного принца, монсеньера герцога Анжуйского, настоящего и единственного виновника, разумеется, вместе с тройкой Гизов, и заточить его в крепость, более надежную, чем Лувр, о, государь, давайте это сделаем.
– Вступление недурное, – сказал Генрих III.
– Чума на твою голову, а у тебя неплохой вкус, сын мой, – ответил Шико. – Так я продолжаю.
– Валяй!
– Но если он не направил к тебе посла, зачем ты разрешаешь мекать своим друзьям?
– Мекать?!
– Ты прекрасно понимаешь. Я сказал бы «рычать», если бы существовала хоть малейшая возможность принять их за львов. Я говорю «мекать».., потому что… Послушай, Генрих, ведь действительно, просто тошно глядеть, как эти молодцы, бородатые, что обезьяны из твоего зверинца, словно маленькие, занимаются игрой а привидения и стараются напугать людей криком: «У-у! У-у-у!» А то ли еще будет, если герцог Анжуйский никого к тебе не послал! Они вообразят, что это из-за него, и станут считать себя важными птицами.
– Шико, ты забываешь, что люди, о которых ты говоришь, мои друзья, мои единственные друзья.
– Хочешь проиграть мне тысячу экю, о мой король? – сказал Шико.
– Ну!
– Ты поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность при любом испытании, а я – на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой и телом уже к завтрашнему вечеру.
Уверенность, с которой говорил Шико, заставила короля, в свою очередь, задуматься. Он ничего не ответил.
– Ага, – сказал Шико, – теперь и ты призадумался, теперь и ты подпер кулачком свою прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал, сын мой, вот ты уже и почуял, где правда.
– Ну, так что же ты мне советуешь?
– Мой король, я советую тебе ждать. В этом слове заключена половина мудрости царя Соломона. Если к тебе прибудет посол, делай приятное лицо, если никто на прибудет, делай что хочешь, но, во всяком случае, будь признателен за это своему брату, которого не стоит, поверь мне, приносить в жертву твоим бездельникам. Какого черта! Он большой мерзавец, я знаю, по он Валуа. Убей его, если тебе это нужно, но, ради чести имени, не позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.
– Ты прав, Шико.
– Вот еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что мы не считаем. А теперь отпусти меня спать, Генрих. Восемь дней тому назад я был вынужден спаивать одного монаха, а когда мне приходится заниматься такими упражнениями, я потом целую неделю пьян.
– Монаха? Не тот ли это достойный брат из монастыря святой Женевьевы, о котором ты мне уже говорил?
– Тот самый. Ты еще ему аббатство пообещал.
– Я?
– Разрази господь! Это самое малое, что ты можешь для него сделать после того, что он сделал для тебя.
– Значит, он все еще предан мне?
– Он тебя обожает. Кстати, сын мой…
– Что?
– Через три недели праздник святых даров.
– Ну и что?
– Я надеюсь, ты удивишь нас какой-нибудь хорошенькой небольшой процессией.
– Я всехристианнейший король, и мой долг подавать народу пример благочестия.
– И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех больших монастырях Парижа?
– Как всегда.
– Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?
– Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.
– Добро.
– А почему ты спрашиваешь об этом?
– Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.
В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре поднялось страшное волнение.
– Что там за шум? – спросил король.
– Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать.
– Ну, так что же там?
– Сын мой, сними мне комнату в городе, или я покидаю свою службу. Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.
