Михаил Щукин - Покров заступницы
— Пока мне не объяснят, по какому поводу я арестован, и не предъявят официального обвинения, ни на какие ваши вопросы отвечать не буду.
— Предъявим, господин Сокольников, предъявим. И на вопросы заставим отвечать. Поэтому советую время зря не терять, отвечайте сейчас.
Сокольников демонстративно отвернулся, решив для себя, что больше ни одного слова не скажет, пусть его хоть на куски режут. Кто же все-таки отдавал приказ о его аресте? Какие люди и при каких чинах? Уж, конечно, не статский советник Илья Петрович Макаров…
— Я жду. Вопрос задан. Будем говорить или нет?
Сокольников не отвечал. Думал: «Теперь вся надежда только на Гиацинтова и Речицкого. Справятся?»
6
— Володя, а Володя, слушай меня. — Федор еще раз посмотрел на следы санных полозьев, сморщил нос, будто принюхивался, пытаясь уловить только ему ведомые запахи, и бесстрастно продолжил: — Шибко худо, Володя… Каждый по себе поехали. В ту сторону три саней, эту сторону — четыре.
— Значит, разделились, — Речицкий вылез из кошевки и тоже подошел, внимательно рассматривая развилку, которая лежала теперь перед ними.
Узкая лесная дорога, нырнув в низинку и выскочив на пригорок, резко раздваивалась, уходя в противоположные стороны.
— Почему они разделились? И куда ведут эти дороги? — спросил Гиацинтов.
— Да чего же тут мудреного! — подал голос Гриня. — Налево которая, та на увалы идет, а направо — на старые покосы. А разделились потому, что весь бор можно с двух сторон объехать и насквозь обшарить.
— А избушка в какой стороне? — уточнил Гиацинтов.
— Избушка на старых покосах. К ней другая дорога есть, прямо от деревни, короче, но они, видно, про нее не знают, здесь поехали. Погоди, они же прямиком к деду выедут!
— Догадался наконец-то, — усмехнулся Гиацинтов, которого раздражала недоверчивая настороженность Грини и его открытая неприязнь. — В кошевку все! Савелий, направо! Гони!
Скопом свалились в кошевку. Савелий выстелил кнут над конскими спинами, и замелькали сосны по обочинам дороги, будто сорвались с места и тоже взяли в карьер.
Но они опоздали. В избушке уже никого не было. Только притоптанный снег, разлинованный полозьями, небольшое кровяное пятно возле ступенек да оброненная старая рукавица. Гриня поднял ее и сразу признал:
— Дедова.
Гиацинтов смотрел на рукавицу и не знал, что делать. Полозья от саней веером расходились от избушки, ясно было, что следы запутали специально. В какую сторону ехать? А подвода всего одна. Если разделиться, пешком далеко не уйдешь…
Решение пришло неожиданно:
— Савелий, распрягай!
— Кого? — не понял тот.
— Корову! Коней распрягай! Григорий, останешься здесь, я, Савелий и Федор с Речицким разъезжаемся. Речицкий, едешь вместе с Федором, вдвоем, вы худые, на одного коня поместитесь. Если кто обнаружит их, ничего не предпринимает, возвращается к избушке, все собираемся здесь. До сумерек всем здесь быть. Григорий, если не вернемся, идешь в деревню и поднимаешь народ на поиски. Говори прямо — дед пропал.
Савелий быстро распряг тройку. Охлюпкой[23] сели на коней и разъехались в разные стороны.
И никто из них в эти торопливые минуты не заметил, что из-за старого тополя, стоявшего в отдалении, наблюдают за ними внимательные глаза.
Оставшись один, Гриня несколько раз обошел вокруг избушки, но больше ничего не отыскал — только снег да следы на нем. Снял с плеча ружье, присел на низкую ступеньку и сразу же вскочил, успев ухватить цепким взглядом, что за старым тополем кто-то шевельнулся и мелькнула на искрящемся снегу легкая, почти неуловимая тень. Мгновенно скользнул за угол избушки, держа ружье наготове, притаился и осторожно выглянул. Никакого шевеления за тополем не было. Гриня терпеливо ждал.
И дождался.
Сначала показался из-за тополя серый теплый платок, и вот уже чутким настороженным шагом, озираясь по сторонам, вышагнула… Гриня моргнул от неожиданности — может, поблазнилось? Нет, не поблазнилось. К избушке прямиком шла Дарья Устрялова. Шла уже спокойно, не озираясь; через плечо у нее, наискосок, была привязана веревка и следом, оставляя извилистую полосу, тащились широкие деревянные лыжи, прихваченные этой веревкой. Проваливаясь в неглубоком снегу, Дарья упорно, безбоязненно подвигалась к избушке, и на лице у нее, когда она подошла совсем близко, Гриня различил довольную, почти счастливую улыбку.
Чему же она так радовалась?
Гриня выбрался из своего укрытия и, продолжая держать наготове ружье, остановился, желая окончательно убедиться — не следует ли за Дарьей еще кто-нибудь? Нет, больше никого не было. Но он продолжал стоять на прежнем месте, дожидаясь, когда она приблизится к нему. Она подошла, легким, привычным жестом поправила платок, и щеки ее, прихваченные морозом, загорелись алым цветом, как маки в начале лета.
— Доброго вам здоровьица, Григорий Батькович… Кого ожидать изволите? Вона даже как! И разговаривать с нами не желаете. Ну, мы не шибко гордые, перетерпим. Только совет хочу дать, Гришенька… Напрасно ты караулить здесь остался. Никто сюда не придет, разве что попутчики твои заявятся, когда коней приморят. Да и они с пустыми руками вернутся.
— А ты откуда знаешь? — угрюмо спросил Гриня.
— Мне сорока на хвосте весточки приносит, — в открытую усмехалась Дарья, и шалые глаза ее, по-особенному сверкающие при солнечном свете, смотрели на Гриню с нескрываемым превосходством, будто она только что одержала верх в давнем, очень уж затянувшемся споре.
Гриня продолжал угрюмо смотреть на нее и молчал, ожидая, что еще скажет. Догадывался, что припасла она для него важную новость, может, и не одну.
Не ошибся.
— Ладно, Гришенька, не буду тебя томить. Скажу как есть. Забрали твоего деда приезжие люди и малахольного мужика, который при нем был, тоже забрали. Посадили в сани да и уехали. Дед не хотел ехать, ругался, так они ему сопатку разбили, он и присмирел.
— Ты чего тут делала?
— Да любопытство меня одолело. Все тебя искала. В деревне от меня прячешься, здесь к тебе не подойти, вот и бегаю, как собачонка, за тобой, вынюхиваю — вдруг пересечься удастся, может, и ласковое словечко для меня обронишь…
Чем дальше говорила Дарья, тем скорее улетучивался из ее голоса насмешливый тон. И закончила она уже совсем просительно:
— Скажи хоть одно доброе словечко… Я ведь, Гриша, скучаю по тебе, ночами спать не могу… Сама с собой не могу совладать… Про всякий стыд забыла…
Истинную правду выговаривала сейчас гордая и самолюбивая Дарья Устрялова. Она и сама не заметила, как отпало в последнее время ее горячее желание властвовать над Гриней, как отлетело оно и растворилось, будто одинокий лист, гонимый порывом ветра: сорвался, улетел в огромное поле, и следа от него не осталось. Ничего сейчас не желала, кроме одного — быть рядом с ним, видеть его, слышать. И даже колючий взгляд из-под насупленных бровей, которым смотрел сейчас на нее Гриня, не огорчал, а, наоборот, был люб и приятен.
