Поль Феваль - Карнавальная ночь
Время возымело на этих двух способных людей действие весьма различное. Добряк Жафрэ, несмотря на праведный образ жизни и спокойную совесть, заметно иссох. Лицо пожелтело, глаза стали часто моргать, осанка пропала, прекрасная прежде улыбка превратилась в гримасу. Неосторожный физиономист легко принял бы Жафрэ за подлеца, не будучи осведомлен, как трепетно тот обращается с птицами. Комейроль, напротив, приобрел цветущий вид: он раздобрел, был всегда опрятен и здоров, белье его хрустело, на щеках играл румянец, и он с несравненной грацией носил гордый знак отличия всех знатных отцов и первых комиков – величавые, игривые, сногсшибательные золотые очки!
Вещица эта, заметьте, не то чтобы очень дорога, но как-то возвышает. В наш век истинный король не стал бы поминать пресловутую до оскомины курочку на обед для каждого бедняка; нет, он стал бы мечтать – как о желанном признаке народного благоденствия – чтобы у каждого его подданного были золотые очки!
У Комейроля были не только золотые очки, но и неистребимая привычка тыкать пальцем в дужку на переносье, что выдает в нем закоренелого капиталиста, как Венеру выдает, если верить Вергилию, манера поводить бедрами.
Комейроль и впрямь был персонаж платежеспособный, Добряк Жафрэ тоже; семья, начало которой положил в кабаре «Нельская башня» сам знаменитый господин Лекок в карнавальную ночь десятью годами раньше, росла и крепла. Двадцать тысячефранковых билетов из бумажника госпожи Терезы приумножились не хуже евангельских хлебов.
Приспособив свои золотые очки на конец биноклика, Комейроль наставил его на павильон и не мог сдержать возглас удивления.
– Прямо будто специально для нас придумали! – пробормотал он.
И отложил лорнет, чтобы еще раз посмотреть на портретик, который протянул ему Добряк Жафрэ.
– Если как следует вглядеться, разницу найти можно, – сказал он, – но семейное сходство так и выпирает. Подумать только! А ну коль эта птичка и впрямь наш гранд испанский, а?
Добряк Жафрэ пожал плечами.
– Только выросший в пещере! – отозвался он. – Как юный Гаспар Хаузер!
– Может, побочный сын? – продолжал Комейроль. – Бывало ж такое. Или брат…
– Может статься! – сказал Жафрэ. – Но, если на то пошло, не все ли нам равно? Довольно одного сходства, а возраст на вид подходит как нельзя лучше.
Комейроль снова взялся за лорнетку.
– Надо бы с этим красавцем встретиться да побеседовать, – сказал он.
– И встретимся, и побеседуем, – отвечал Жафрэ.
– Хоть завтра… – продолжил Комейроль.
– Хоть сегодня.
– Но ведь нужно время навести справки?
– Уже навел.
– А время, чтобы назначить с ним свидание?
– Он получил письмо, где время встречи назначено.
– Как у вас достало дерзости зайти в этом деле столь далеко, мэтр Жафрэ? – спросил Комейроль, повернув к собеседнику рассерженное лицо.
Покровитель мелких птах ответил, смиренно потирая ладони:
– Госпожа графиня оказалась еще расторопней нас с вами, и ее Аннибал только что здесь был и беседовал с молодым человеком прямо у меня на глазах!
КАРТИНА
Меж тем все мелкие пичуги ожидали приема у Добряка Жафрэ, да как терпеливо!
Посовещавшись, двое бывших служащих конторы Дебана разошлись и договорились вновь встретиться в два часа пополудни. Все воробьи Парижа и пригородов сломя голову ринулись сюда, образовав суматошный и кружащийся рой. Наконец-то их благодетель был один! Окрестные мальчишки столпились на улице поглазеть, как Добряк Жафрэ раздает милостыню. То было их ежедневное развлечение; во время представления обнаглевшие воробьи вырывали хлебные крошки чуть ли не изо рта у Добряка Жафрэ. Среди зевак случались и философы, и они говорили:
– Известное дело, воробьи! Кто живность любит, тот и людям никогда плохого не сделает!
Прислушайтесь, надо верить философам – как тем, что делятся с публикой своими умозаключениями на страницах книг, так и тем, что проповедуют свои простодушные теории на мостовой.
Окно опять закрылось. Птички разлетелись по родным дворам чирикать славословия Добряку Жафрэ, который меж тем вернулся к своим делам.
В павильоне Ролан заснул наконец крепким сном. Он лежал на диване против окна, выходившего в сад, и белый луч декабрьского солнца, проникавший сквозь облетевшие деревья, играл на его улыбающемся лице.
Ибо Ролан улыбался – наверное, своим снам.
Выпавшие из его руки письма валялись на полу.
Бывают, говорят, чересчур красивые люди, и сама эта красота лежит на них печатью рока. Ролан был не таков; хотя в отрочестве и юности он видел лишь несколько по-настоящему счастливых дней, хотя были в его жизни воспоминания невыразимо печальные, но облик его нимало не наводил на мысль об обреченности или несчастии. Он был из тех, кто выглядит богатым даже в тисках нужды, и на чьем лице, вопреки, любым обстоятельствам, лежит отсвет предстоящего счастья.
Он казался намного моложе своих лет, ибо был наделен редкой, отменной силой и еще не пожил как следует. Пленник преувеличенных детских страхов (в чем наука усмотрела бы, возможно, болезненные результаты того потрясения, что некогда перевернуло его, полумертвого и израненного – скорей душою, нежели телом), он скрывался как преступник, избегая встреч с призраком и забившись в такой закоулок, где самые рьяные поиски не должны были его обнаружить.
Полиция, ненавидимая им до безумия, совсем его не искала; искали те, у кого руки тянулись к богатству и славе, составлявшим его наследство.
Но они умерли. А дремлющий закон иногда пробуждается спустя много лет, пускаясь вдруг по полузатертым следам.
Опасность, которая десять лет назад лишь мерещилась ему, теперь могла стать настоящей. И на место покойных друзей из темноты выступали враги, наощупь охотясь даже не за самим Роланом, а за тем необъятным состоянием, которое случай бросил на растерзание злоумышленникам. А Ролан, сам того не подозревая, стоял поперек дороги, ведущей к этому богатству.
Ролан совсем не изменился: каким мы видели его десятью годами раньше, таким он и был сейчас под этим лучом, озарявшим его мужественный и нежный лоб, потонувший в буйстве черных кудрей; вы бы вмиг признали его, невольно вспомнив о чарах, столетиями хранивших юность Спящей Красавицы. Зато вокруг него все сменилось; время и смерть никогда не стоят на месте. Лучезарная дева, поселившаяся в мире его грез, десять лет назад была совсем дитя.
Он улыбался. Рот его приоткрылся. Ему чудилось, что он говорит о любви.
Любви столь же юной, столь же новой, столь же горячей, как и та страсть, что некогда канула, повергнутая к ногам недостойной женщины!
