Алексей Сергеев - Стерегущий
Вся кают-компания представлялась сейчас Иванову металлической коробкой: железо на потолке, бронза в иллюминаторах и ручках дверей, медь на пороге. И, помимо желания Иванова, все в этой металлической коробке привлекало его внимание, внушало тревогу: пустячный шорох в углу, незамечаемый в обыкновенных условиях; перемещавшиеся в стеклах светлых люков тени. Даже медные прутья, перехватывавшие ковровую дорожку на ступеньках лестницы, казались насторожившимися, чего-то ожидавшими.
Потом через люки и лестницу стали влетать пули. Они били по настланному в кают-компании половику. Иванову казалось, что кто-то строгий и требовательный выбивает из ковров облачка пыли, оставленной в ковровых складках ленивыми руками вестовых.
Солнце, нет-нет, да и врывавшееся в иллюминатор, словно заигрывало с Ивановым, перекидывая свои зайчики то на графин в деревянной подставке, то на медь порога, то на лицо. Встав, он подошел ближе к иллюминатору и прильнул к стеклу, заделанному в медный ободок с винтами и кольцами, и сейчас же от фигуры Иванова в кают-компании протянулась громоздкая тень, дрожавшая в пляске пылинок. Тогда, встав на диван, он стал смотреть через светлый люк.
Глаза Иванова зорко и строго смотрели на палубу, обнимали предмет за предметом, отмечали непорядок, разрушения. Мимо люка мелькали ноги в желтых кожаных крагах и матерчатых гетрах с металлическими пуговицами. Под ногами суетившихся наверху людей змеились струйки пламени, курился дым. Время от времени обильно текла вода. Должно быть, на огонь опрокидывали ведра воды, но огонь не сдавался, распухал на глазах, и тогда сигнальщик предупреждающе крикнул:
— Братцы, палуба горит!
Матросы недоумевающе смотрели на Иванова. Никто не понимал, почему вдруг снова загорелась палуба, пожар на которой был ими так тщательно затушен.
Испуганный голос разорвал тишину:
— Братцы, а где же цинки с патронами?
Кричал минер Черемухин. У него было встревоженное лицо, и он недоуменно разводил руками.
Тотчас все стали осматривать свои подсумки.
— У меня пять обойм, — подсчитал Харламов.
— У меня три, — горестно покачал головою Аксионенко, держа их у себя на руке.
— А я свои все расстрелял, — хриплым шепотом выпалил Батманов, мокрый, закопченный, весь в крови. — Мне сегодня досталось больше всех, — сердито добавил он, но в этих словах сквозила не жалоба, а гордость, которую все поняли и оценили по достоинству.
— На тебе две мои, — великодушно предложил Харламов. — В Артуре сочтемся.
Черемухин смущенно смотрел на товарищей. Он только что обнаружил у себя в кармане четыре обоймы и теперь досадовал на себя за сорвавшийся крик об отсутствии патронов. Ему было стыдно за свое малодушие и сейчас хотелось доказать всем, что он ничего не боится. Он беспокоился только, как бы не потерять сознания, так как руки становились вялыми и глаза застилало туманом.
— Ладно, этими обоймами япошат тоже можно набить, как мух, — словно извиняясь, сказал он и с удовлетворением заметил в глазах товарищей молчаливое одобрение.
Опустившись на одно колено и прислонившись к полуобгоревшему дивану, он стал тянуть зубами бинт, перевязывая себе рану. Отсюда ему хорошо были видны все находившиеся в каюте. Какие сильные, неустрашимые люди: все изранены, все истекают кровью, ни один не поддался не только панике, но даже унынию!
Аксионенко от страшной боли в плече и боку не мог двигаться, но сознания не терял. Он видел, как кровь все шла и шла, но унять ее не мог. Батманов, оставив винтовку, стал хлопотать около него. Он нервно покрикивал на квартирмейстера осипшим, сорванным голосом, приказывая то повернуться, то не стонать. А когда увидел, что его крик только раздражает Аксионенко, успокоительно похлопал его по колену.
— Ничего, ничего. В тебе только две пули сидят, в Артуре живо выковыряют.
Страдающий от ран Аксионенко смотрел на измученные лица товарищей и завидовал им: все же они держались на ногах, тогда как он вот-вот упадет и уже больше не встанет.
Он передвинулся ближе к лестнице, откуда обычно тянуло свежим воздухом, и в изнеможении прижался к ее ступенькам. И время вдруг для него застыло, словно перековалось в металл, на котором он лежал. Минуты текли медленно, томительно, бесконечно. Но с палубы, вместо свежего воздуха, несло теперь тем же запахом, который стоял в кают-компании: знакомым запахом крови и смерти.
Максименко к тому, что нет патронов и горит палуба, отнесся спокойно. В эти минуты его мысль работала с отчетливой ясностью, отыскивая пути к спасению. Он не привык теряться ни в какой обстановке, жизнь приучила ко всему. Он был потомственный тульский оружейник и с малых лет привык к оружию. Его отец, оружейный мастер-кустарь, приносил на дом получаемые от владельцев маленьких заводиков оружейные детали и части, и вся семья была занята сборкой из них дешевых охотничьих берданок и револьверов «бульдогов», обладать которыми являлось мечтой каждого мальчишки в России. Семья была большая: со вдовыми и незамужними тетками и сестрами, с двоюродными холостыми и женатыми братьями. Работали в одной общей комнате. Дружно стучали молотки, визжали ножовки, скрипели напильники. Иногда тетка и сестры заводили песню, и отец подтягивал им сиплым баском. А иногда сам отец напевал что-нибудь духовное. Когда кончал, ему шутливо хлопали в ладоши, как в театре, а он добродушно посмеивался. Атмосфера товарищества и родственной душевной теплоты была в этой комнате. Зримо ощущаемы оказывались здесь узы кровного родства, скрепленного общими интересами и работой. Глядя сейчас на людей, находившихся в кают-компании, Максименко, если не думал, то чувствовал, что и здесь была общая мастерская, где весь экипаж «Стерегущего» творил нужное России дело, где крепость своего духа и одинаковое понимание долга они перековывали в величие родины.
Иванов, видя сумрачные и озабоченные лица матросов, снова прильнул к иллюминатору. Сначала он ничего не мог рассмотреть в сверкающей дали, слепившей ему глаза.
Когда попривык к солнцу, ему показалось, что со стороны Порт-Артура появились дымы.
«Дым. Серый… У японцев — черный… Наши плывут, — быстро подвел он итоги виденному. — Дым тянет к Ляотешаню, плывут от берега, а не к берегу», — подыскивал он подкрепление своим сокровенным мыслям, и по мере того как убеждался, что норд относил растрепанный дым к Ляотешаню, губы его раздвигались в радостной улыбке.
Скоро в каюте послышался его негромкий, сдержанный, как бы успокаивающий товарищей голос:
— Сдается, Макаров вышел из Артура. Дымит кто-то здорово.
И хотя после этого сообщения патронов в подсумках не прибавилось и количество мелькавших на палубе японских теней не уменьшилось, еще более окреп у матросов боевой дух.
