Крест и полумесяц - Мика Валтари
Переговоры с послом французского монарха тоже отнимали время у великого визиря, и он пока не мог принять меня.
В ожидании встречи с Ибрагимом проходили дни и недели, приближалась весна, а я все еще надеялся, что смогу и успею предостеречь его об опасности, о коей не смел даже намекнуть в письме. Он же иногда давал мне понять, что не забыл обо мне и назначит встречу в самые ближайшие дни.
В ответ на мои многочисленные просьбы и увещевания Ибрагим прислал мне однажды шелковый мешочек с двумя сотнями золотых монет, что должно было подтвердить его благосклонность ко мне, но дар этот лишь сильно расстроил меня. Великий визирь дал мне понять, что в глубине души презирает меня и считает, что лишь из-за денег я все еще служу ему. А я даже не мог упрекать его за это, так как сам слишком долго жаждал и в конечном счете привык получать деньги и подарки в награду за свои услуги.
Теперь же, в отчаянии замерев в приемном покое во дворце великого визиря, взирая на тонкие изящные колонны и бессмысленно теребя в руках туго набитый золотом шелковый мешочек, я как никогда прежде ясно сознавал, что никакое золото мира не сможет унять боль, терзавшую мое сердце.
Но ни в коем случае я не хочу казаться лучше, чем есть на самом деле, ибо целью и сутью моего повествования является правда и только правда. Потому и не скрываю, что с того дня, когда мы с Антти разделили между собой тунисские алмазы, я знал, что мое будущее вполне обеспечено, и нищета не угрожает мне, хотя особой радости сознание этого мне не доставляло.
Когда я вернулся домой, Джулия обняла меня и примирительно сказала:
— Дорогой Микаэль! В твое отсутствие мне пришлось просмотреть твой лекарский сундучок, чтобы найти средство от болей в желудке. Грек-садовник жалуется на тошноту, но я не решилась дать ему африканское лекарство, которое ты привез из Туниса и о котором однажды говорил мне. Тогда ты объяснил, что от этого снадобья человеку на короткое время может стать совсем плохо, хотя в то же время оно хорошо помогает от болей в желудке. Но я в своем невежестве побоялась навредить садовнику.
Я не любил, когда Джулия копалась в моих вещах, и не раз просил ее не делать этого, но сегодня все мои мысли были заняты другим. Я вручил ей лекарство, которое в свое время так горячо хвалил Абу эль-Касим, и предупредил жену, что употреблять его можно в крайне маленьких дозах.
В тот же вечер, после того как за ужином я съел немного фруктов, у меня тоже начались сильные боли в желудке, а Джулия к тому же сообщила, что заболели также и наши гребцы. Желудочные недомогания не редкость в Стамбуле, поэтому я не придал особого значения собственной болезни. Перед сном я выпил смесь алоэ с опием и на утро почувствовал себя здоровым. В это же утро я узнал, что и султан заболел после ужина, который, как обычно, разделил с великим визирем. Повелитель наш сразу же впал в глубокое уныние, что довольно часто бывает у больных желудком.
Из-за внезапной болезни султана и последовавшего затем приступа глубокой меланхолии у великого визиря появилось наконец свободное время, и он сразу после вечернего намаза прислал за мной своего слугу.
Я немедленно отправился к Ибрагиму, но вид прекрасного дворца великого визиря безмерно удивил меня. Всегда освещенный ночью бесчисленными фонарями и лампами, на этот раз дворец был мрачен, пустынен и тих, как дом покойника. Лишь несколько бледных рабов бесцельно сновало из угла в угол по огромному полутемному приемному залу.
Я бегом бросился в освещенные покои, где и увидел великого визиря. Ибрагим, скрестив ноги, сидел на треугольной подушке, а перед ним на эбеновой подставке стояла открытая книга. Но читал он ее или только делал вид — я так и не узнал.
Прежде чем взглянуть на меня, Ибрагим медленно перевернул страницу. Я упал ниц, чтобы поцеловать землю у его ног, и дрожащим от возбуждения и радости голосом благословил его и поздравил со счастливым возвращением из Персии домой. Нетерпеливым жестом он остановил мои восторженные излияния и пытливо заглянул мне в глаза. На его лице застыло выражение глубокой печали.
С тех пор как я в последний раз видел его, великий визирь сильно похудел и осунулся, лицо потеряло юношескую свежесть, со щек исчез румянец. Под глазами залегли темные тени, в уголках губ появились глубокие складки, а оттененная черной мягкой бородкой светлая кожа в свете многочисленных ламп и светильников казалась мертвенно-бледной. Он снял тюрбан, и над высоким лбом не сияли алмазы. Ибрагим похудел так, что даже перстни на его длинных изящных пальцах скрипача казались слишком большими и тяжелыми для его холеных рук.
— Что тебе нужно от меня, Микаэль эль-Хаким? — глухо спросил великий визирь. — Я — Ибрагим, повелитель народов, наделенный высшей властью. И хотя я — всего лишь раб, могу сделать тебя визирем — если пожелаю. Нищего могу сделать богачом, раба-гребца — реисом или капудан-пашой. Но самому себе я помочь не в состоянии, хотя именно мне доверена личная печать султана. Взгляни сюда, если не веришь.
Распахнув на груди цветной шелковый халат, он показал висевшую у него на шее на золотой цепочке четырехугольную султанскую печать. Тихо вскрикнув от изумления, я снова припал к его ногам, чтобы целовать землю и выразить свой благоговейный трепет перед государственной реликвией.
Великий визирь запахнул халат, закрывая печать от моего взора, и равнодушно произнес:
— Ты собственными глазами видел печать и убедился, что султан Сулейман безгранично доверяет мне — своему рабу и единственному другу. Перед этой печатью трепещут все; все в державе Османов — от мала до велика — склоняют перед ней головы. Все беспрекословно подчиняются любому приказу, скрепленному этой печатью. И тебе это тоже известно!
Он странно улыбнулся и, глядя куда-то в пространство, продолжил:
— Наверное, тебе также известно, что султанская печать открывает даже врата гарема. — Лицо великого визиря вдруг исказила судорога, но он не прервал свою речь. — Я наделен султанской властью, я могу все — и мне больше не к чему стремиться. Ты понимаешь, Микаэль эль-Хаким, что это означает?
В страшном смятении я лишь покачал головой и пробормотал:
— Нет,
